Школа в Кармартене

— Да вы в индивидуальном ученичестве уже у меня давно! — завопил Мерлин. И, немного смилостивившись, объяснил: — Примерно с начала осени. Да, примерно с сентября я глаз на вас положил. С тех пор вот пасу. Где ваша голова, если вы до сих пор этого не заметили?

— А я думал, вы просто меня ненавидите, — чистосердечно сказал Ллевелис. — То есть… недолюбливаете, — поправился он. — Да, но школу-то должны закрыть! — вспомнил он с ужасом, так как это полностью разрушало только что обретенное им счастье. — Ведь делать же нужно что-нибудь!..

— Вы… вот что, — взвешивая слова, сказал Мерлин. — Отправляйтесь-ка и садитесь зубрить спряжения глаголов.

— Каких глаголов?

— Да неважно каких. Небось хвостов полно по всем предметам! Тут такие умы размышляют над этой проблемой — не вам чета! Ваше дело — тихо сидеть, заучивать, что велено! Будет тут какая-то мелюзга вертеться под ногами и мне указывать!..

…Самая большая черепаха была также еще и самой расписной. Она давно уж подталкивала Ллевелиса к двери. Наконец он внял намеку и убрался. Мерлин долго еще бушевал за дверью.

Небрежно одетый и встрепанный Морган-ап-Керриг в расстроенных чувствах зашел утром к Мерлину.

— Представляете, мне ночью ясно привиделся выход из создавшегося положения! Я вдруг понял во всех деталях, как сделать, чтобы школу не закрывали. И это оказалось совсем просто, так просто, что и вообразить нельзя.

— Без членовредительства? — быстро спросил Мерлин.

— Ах, ну конечно же, без!..

— Без привлечения других измерений, времен, подземных вод и архиепископа Кентерберийского?

— Господь с вами, Амброзий, это был способ, который был совершенно под силу даже мне!.. Он занимал каких-нибудь три минуты!.. Но… вы меня сейчас убьете, коллега.

— Ну? — выжидательно спросил Мерлин.

— Я напрочь забыл, что это было!.. — повинился Морган.

— Ну конечно же! — воскликнул Мерлин в восторге и бросился обнимать растерявшегося Моргана. — Забвение!.. Как же я раньше не подумал! Обычный акт забвения!.. Морган, приступайте. Это по вашей части.

Морган-ап-Керриг при этих словах переменился прямо на глазах.

— Так, а где здесь какие стороны света? — спросил он тоном профессионала, которому не обеспечили условий для работы.

— Э-э… Ну, как где? Вон там запад, — неопределенно махнул рукой Мерлин.

— При чем тут запад? — возразил Морган. — Мне нужен восток.

— Ну, это уж я не знаю, — сказал Мерлин.

Общими усилиями они разыскали Мэлдуна, и тот определил им все с точностью до градуса. И тут Морган-ап-Керриг, собравшись с мыслями, сделал несколько пассов руками. После этого в Министерстве вся документация по делу школы в Кармартене сама собой сложилась стопками в шкаф и на глазах затянулась сверху толстым слоем пыли. Заместитель министра зевнул и сказал, потягиваясь: «Коллеги, мы серьезно поработали, не стыдно и уйти в отпуск. Проделана огромная работа по инспектированию в регионах. Жаль, конечно, что мы так и не сумели посетить в этом году школу в Кармартене, но ничего. Теперь какое уж инспектирование? Липы вон зацвели».

В городском совете Кармартена совершенно забыли о том, что им нужно что-то решать со школой, и советник Эванс с Мерлином под ручку прошлись по городской площади, направляясь выпить в таверну «У старого ворона».

На стене школы, выходящей на рынок, в ряду мемориальных табличек разной степени древности, сообщавших, что король Артур даровал школе какие-то земли, король Ричард удостоил школу многих привилегий и тому подобное, появилась новехонькая табличка — с красивой надписью сильно готическим шрифтом и очень неудобочитаемая. Она гласила, что Министерская комиссия, побывав в этом году в школе в Кармартене, приняла единодушное решение… тут глаза уставали от готических букв, однако всякому было очевидно, что школу решено было, понятное дело, наградить, объявить ей благодарность и так далее. Под стеной стоял Дион Хризостом и подогревал уверенность горожан в том, что табличка содержит похвальные слова в адрес школы; бросая благоговейный взгляд на табличку, тоном сдержанной гордости он говорил: «Да, вот, побывали, удостоили… Теперь на новом уровне преподаем…».

На самом деле, если преодолеть сложности шрифта и вчитаться в надпись, выяснялось, что школа решением инспектирующих комиссий от такого-то числа должна быть закрыта. Но, поскольку никто не в состоянии был прочесть больше двух строк, все с уважением кивали и говорили: «Да, такое солидное учебное заведение!.. Вот бы и нашего туда отдать…». А поскольку новая табличка висела в ряду других позеленевших, запавших глубоко в стену бронзовых и медных табличек и даже вскоре уже ничем не отличалась от них, то напрашивалось подозрение, что все древние таблички тоже на самом деле примерно такого же содержания, просто никто никогда в них не вчитывался.

В первых днях июня профессор Орбилий собрался наконец открыть обещанный песочного цвета кувшин с записью речи из покоев Цезаря. Он уже протянул руку вытащить втулку, когда заглянувший к ним Мерлин опрометчиво сказал:

— Ну, что ж у вас все так буднично? Ведь это же экзамен, конец года. Да и кувшин этот… давно вы его приберегали.

— Вы хотите, чтоб я обставил это поторжественнее? — уточнил Орбилий. — А что вы посоветуете?

— Ну, вы хотя бы, что ли, речь произнесите, — посоветовал Мерлин и ушел, не подозревая о последствиях своего мимолетного вмешательства. Он ведь не знал, что Орбилий будет строить речь по всем правилам и поэтому она продлится три часа.

Студенты, должным образом подготовленные этой речью к торжественному событию, предвкушали его с отчаянным благоговением и трепетом. Все твердо знали имена всех соратников Цезаря и были знакомы с текущими политическими событиями так, как если бы провели годы в пересудах возле Колизея, где римские граждане злословили, перемывали косточки своим политикам и разбирали каждый их чих. Орбилий провел рукой по шероховатому боку кувшина, еще раз полюбовался надписью, нацарапанной на нем старшекурсниками, и величественным жестом вынул затычку.

Сначала было тихо. Затем кто-то капризным голосом попросил заменить ему постельную грелку, так как прежняя уже остыла.

— Это не Гай Юлий Цезарь, — быстро сказал Орбилий. — Это Гай Юлий Цезарь Октавиан, что, впрочем, тоже прекрасно. Слушайте во все уши!

Через несколько секунд Орбилий распознал и собеседника Августа и оповестил быстрым шепотом:

— Он говорит с Азинием Поллионом. Это историк, умница, энциклопедист, автор исторического труда о гражданских войнах. Вам повезло. Слушайте!

— …гладкая, сочная, с пышными формами, — говорил Октавиан Август.

Все некоторое время послушно вдумывались в его дальнейшую речь.

— Uber — это какая? — прошептал Горонви.

— По-моему, пышногрудая, — отвечал Дилан. — Во всяком случае, uber — это вымя. В общем, с роскошным бюстом.

— Они хвалят какую-то гетеру. Говорят, что услаждает не хуже, чем сама Сапфо, — прошептала старательно вслушивающаяся Керидвен.

Тут вмешался Орбилий.

— Они используют эти термины: и lenitas — гладкость, и ubertas — сочность, и gracilitas — изящество, — как риторические эстетические категории при оценке писательского стиля. Они говорят о Вергилии.

— А как же gravitas? — с недоверием переспросил Ллевелис.

— Весомость, значимость, — отрезал Орбилий, краснея, как рак.

— А-а… а я уж думал — ядреная эта гетера, — искренне сказал Ллевелис.

— Какая гетера? — простонал Орбилий. — Они обсуждают достоинства поэмы!..

Азиний Поллион опять что-то сказал.

— Все члены ее соразмерны, — прошептал Гвидион.

— Membrum — это не только член тела, но и составная часть произведения, — поспешно сказал Орбилий.

— Что вызывает восхищение? — переспросил Лливарх у Афарви.