Школа в Кармартене

— Ты что? — сказала Гвенллиан. — Это настоящий бард, пятнадцатого века, роскошный, играет на арфе, поет собственные тексты. Мы все по нему фанатеем. Ты что, не слышал о нем никогда?..

Целых три дня школа стояла на ушах.

— Боже мой, не забыть попросить его спеть «Дрозда из Келли-Гадарн»! — беспокоилась Керидвен. — И балладу о Медовом Рыцаре. И «Трех красавиц острова Придейн»!

— И «Братьев-всадников», и балладу о детстве Уриена, короля Регеда, — припоминала Двинвен. — Загибай пальцы.

— Ладно, ладно. Я чувствую, вы не собираетесь его отпускать до рассвета, — проворчал Мерлин. — Надо приготовить угощение и… это… выпивку. Да. Бог с вами. Я сам займусь. Никому ничего нельзя поручить!.. Что вы стоите, как истукан, Ллевелис, сын Кинварха? Идите восторгаться витражами, а то они у нас со скуки уже пятнами пошли.

Да-а, когда приехал Давид-ап-Гвиллим и когда он размотал все, во что был закутан, сразу стало понятно, почему все девочки от него без ума. При этом он был неприметен и скромен. Арфу он нес сам, и вообще с ним не прибыло почти никакой свиты, только парочка закутанных до самого носа учеников. Голос его, даже когда он просто говорил, а не пел, подкашивал совершенно. Человека со вторым таким голосом с пятнадцатого века не рождалось. И если учесть, что он был при этом талантливейшим поэтом, опасность для юных сердец складывалась очень большая. Но Давид-ап-Гвиллим умел как-то сохранять вокруг себя равновесие и покой. Рианнон с лилией в волосах, Блодвидд и Морган-ап-Керриг проводили его в Южную четверть, в зал, где студенты расселись уже повсюду, даже на подоконниках. Давид-ап-Гвиллим подобрал полы плаща, сел на табуретку и пристроил на колене арфу. «Я надеюсь, никто не осудит меня за то, что я в основном воспеваю красоту, — сказал он. — Тем более, если оглянуться вокруг». После этого предисловия он спел о красавице Элинед, обводя зал извиняющимся взором, как бы желая сказать, что здесь достойных тем для баллады он видит столько же, сколько девичьих личиков перед ним.

Потом бард спел о победах валлийского оружия, которых, как оказалось, за долгую историю Уэльса все-таки несколько было. Потом он спел «Видение Ронабви», «Кассандру, дочь Приама», «Замок Теганви в Лланросе», «Воинов Алана Виргана» — ошеломляющую балладу о неверных войсках, которые бросили своего полководца в битве, — «Монаха из Лланкарвана», «Приключения Гвиона Баха» и песнь о походе рыцарей короля Артура на Рим. Затем он спел «Трех красавиц острова Придейн» и тут же, глазом не моргнув, перешел к импровизации религиозного содержания. Великий Давид-ап-Гвиллим был очень разнообразен. Потом он, очень тепло отозвавшись об отсутствующих бардах Анейрине, Хайнине и Лливархе Хене, спел по одной песне каждого из них, склоняя голову перед их талантом, чем совершенно подкупил публику.

Под конец Давид-ап-Гвиллим спел «Отшельника из Гверн-Абби» — песню о святом Коллене, который был тут же, в зале, и робко слушал из задних рядов. Отец библиотекарь, растроганный до слез, не знал, куда деваться от смущения.

После этого разрешили заказывать песни, кто какие хочет, и лихая понеслась. Давид подтянул струны арфы и, выхватывая из гула голосов все новые и новые названия, без возражений начал исполнять заказы младшего поколения. Только однажды, когда какой-то тоненький голосок из угла попросил балладу «Рин-ап-Мэлгон», Давид провел рукой по лбу и пробормотал со вздохом: «Боже мой, она же очень слабая», — но и тут подчинился и спел то, что просили. В середине ночи Мерлин все-таки вклинился с угощением, и, ворча, что соловья баснями не кормят и что не красна изба углами, пригласил всех на ужин. Непонятно было, как он успел уставить весь этот стол карпами в сметане, жареными лебедями и орехами в меду, напечь столько пирогов и при этом не взмокнуть, учитывая то, что в тот день он дал хлебопечкам выходной и, следовательно, хлопотал один.

В разгаре второй части вечера Давид-ап-Гвиллим прервался, опустился на одно колено и попросил у всех снисхождения. Это была прелюдия к выступлению его учеников. Учеников оказалось двое, и оба стоили своего учителя. Давид встал и поднял левую руку, накидка же его была такого покроя, что рукав ниспадал до земли. Из-за левого рукава Давида появилась девушка, которая спела «Вергилия-чародея» — вещь, редко исполняющуюся и тем более интересную, что прославленный Вергилий в ней выступал вовсе не как заезженный поэт-классик, а как средневековый алхимик и прорицатель. Профессор Орбилий развеселился: видно, и ему классик-Вергилий поднадоел. Потом из-за правого рукава барда возник второй ученик, лет пятнадцати, голос которого был как будто создан для церковного хора, но этим божественным голосом он исполнил пародию на валлийские исторические баллады — «Оллух и Килвен», ужасно смешную и местами, увы, неприличную. Все хохотали.

Ллевелис выбежал на середину, чтобы надеть девушке на голову венок, но за рукавом Давида-ап-Гвиллима ничего не оказалось.

— А… где же ваша ученица? — спросил он.

— Какая ученица? — лукаво улыбнувшись, спросил бард и сделал вид, что озабоченно заглядывает себе за спину. Тут все поняли, что никаких учеников и не было и все, что они видели и слышали только что, был опять же Давид-ап-Гвиллим, не чуждый некоторой забавной магии.

— У него такой диапазон голоса? — спросил совершенно оторопевший от всего этого Фингалл МакКольм.

— У него такое чувство юмора! — запрыгала Гвенллиан. Фингалл озабоченно искоса посмотрел на нее.

— А где же ваши настоящие ученики? — строго обратился Мерлин к Давиду-ап-Гвиллиму. — Живые, так сказать, из плоти и крови?

— А… Дело в том, — смущенно улыбнувшись, отвечал Давид-ап-Гвиллим, — что у них сейчас каникулы.

Мак Кехт внимательно посмотрел на Мерлина.

— Вы слышите? — сказал он.

Мерлин хлопнул себя по лбу.

— Вот так штука! — воскликнул он. — Запамятовал.

— Да, да, — с напором повторил Мак Кехт. — У учеников бывают каникулы. В других школах.

— Хорошо, хорошо, — заюлил Мерлин. — Мы это обсудим.

И под хрустально чистым и ясным взглядом Мак Кехта поправился:

— Ну, так и быть. Не надо на меня так смотреть. Я объявляю рождественские каникулы! Лучше поздно, чем никогда.

— Не прикидывайтесь, Змейк! Мы оба с вами знаем, откуда у Пандоры эти носки! — недобро сказал Курои, задержав Змейка посреди школьного двора. — Это ваших рук работа.

— Да будет вам известно, я не испытываю интереса к гардеробу мало знакомых мне людей, — холодно отвечал Змейк.

— Вы передали эти вещи Пандоре, чтобы подорвать престиж школы, — бросил Курои, становясь ему поперек дороги.

— Оставьте меня, — устало сказал Змейк. — Я ничего не знаю. Впрочем, надеюсь, что эти носки произведут в министерстве должный фурор, — мечтательно добавил он.

Ллевелис, который как раз очень хорошо знал, откуда у Пандоры носок Лютгарды, предпочел не вмешиваться в беседу и даже присел, чтобы его не заметили, поскольку до него только сейчас начало доходить, что его невинная шутка, кажется, обернулась какой-то бедой.

— У вас есть ко мне еще какие-то претензии? — через силу спросил Змейк.

— У всех у нас множество претензий к вам, Змейк, — взорвался Курои. — Ваше общество мало кому здесь доставляет удовольствие. Достаточно знать о том, что вы делаете из своих учеников, чтобы испытывать к вам отвращение! Кого вы из них воспитываете, Змейк! Что выходит из ваших рук!..

К удивлению Ллевелиса, обычная ироничность Змейка как будто покинула его при этих словах, и ни одна колкость не сорвалась с его губ; он вздрогнул и взглянул Курои в глаза, отчего тот отступил с дороги.

— Мои ученики, обретшие самостоятельность, более мне неподконтрольны, — сказал он довольно тихо, но Ллевелис подслушивал во все уши. — Они наследуют мой метод и затем вольны применять его в любых областях. Тем не менее, я не отрекаюсь от них и даже, если хотите знать… горжусь их успехами, — опасным тоном закончил Змейк и взглянул на небо, начинающее сыпать хлопьями метели.