Адъютант его превосходительства

В самом конце площади, почти у самых домов, колонна становилась приз­рачной, размытой. И постепенно совсем исчезла в пелене дождя.

– С постоянным, ни на миг не ослабеваемым напряжением следил штаб 12-й армии за трудным героическим продвижением Южной группы войск, кото­рая к этому времени уже оставила позади четыреста почти непреодолимых верст и приближалась к Житомиру, оборванная, голодная, без патронов, но все равно неодолимая. Радиосвязь с Южной группой поддерживалась теперь круглосуточно. Нервно и дробно стучали телеграфные аппараты, доносившие сюда, в штаб, самые свежие новости…

Дверь в аппаратную резко распахнулась, и в нее стремительно вошел Фролов. Был он снова, как и до поездки в Харьков, в вылинявшей военной форме. Еще утром он отдал шифровальщикам письмо Щукина и попросил рас­шифровать.

– Ну как дела? Расшифровали?

Молоденький красноармеец склонился к своему столу и, стараясь выгля­деть строгим и значительным, протянул несколько листов бумаги.

Фролов жадно пробежал их глазами и словно споткнулся о невидимую преграду.

Прямо из аппаратной он поспешил к Лацису, положил перед ним расшифро­ванный текст письма и огорченно сказал:

– Вот теперь я уж точно нич-чего не понимаю. Из письма явственно сле­дует, что Николай Николаевич жив и, по всей вероятности, продолжает ра­ботать у нас в штабе.

Лацис скользнул взглядом по письму.

«Николаю Николаевичу. Укажите наиболее приемлемый участок фронта для прорыва конницей генерала Мамонтова. Все это срочно! Николай Гри­горьевич».

Какое-то время Лацис и Фролов молча и недвижно смотрели друг на дру­га. Затем Лацис резко, не скрывая самоиронии, сказал:

– Чего ж тут непонятного! Ну? Чего? Резников никакой не предатель! – и с горькой усмешкой добавил: – Нас попросту провели, как мальчишек… Интересно!..

Кабинет Лациса здесь, в Новозыбкове, был крошечный и малоудобный, словно он находился в каком-то вагоне, и нужно было с этим мириться. Ря­дом со столом стояла узкая солдатская кровать, покрытая грубым одеялом. Возле стен стояло несколько стульев и железный походный ящик, заменявший сейф. На вешалке, около двери, висела куртка, а поверх нее на ремнях – деревянная кобура маузера.

– Интересно… – Лацис прошел к карте, висящей на стене.

Задумчивым взглядом стал блуждать по темной извилистой черте, обозна­чавшей линию фронта. – Письмо подтверждает тот факт, что, по вероятию, генерал Мамонтов хочет без потерь прорваться к своим. Значит, агент Щу­кина по-прежнему сидит у нас в штабе… и занимает довольно крупный пост, поскольку он может знать дислокацию наших войск… – И с горькой усмешкой добавил: – Долго же мы его выявляем.

– Он отлично законспирирован и достаточно хитер. Даже с Киевским центром, судя по всему, он не имел никаких контактов, – хмуро произнес Фролов. – И то, что мы получили выход на него, – всего лишь случай. Счастливый случай.

Лацис взял лежавший перед Фроловым конверт, отобранный у Мирона, стал внимательно рассматривать адрес. «Новозыбков. Почта. До востребования. Пискареву Михаилу Васильевичу».

– Вы думаете, что Михаил Васильевич Пискарев и Николай Николаевич – одно и то же лицо? – высказал предположение Лацис.

– Вероятно.

– Ну-ну… – как-то раздумчиво и неопределенно произнес Лацис и доба­вил: – Не верьте в легкие удачи и в магизм счастливых случаев, Петр Ти­мофеевич!.. Не верьте!..

На следующий день конверт с письмом был брошен в один из почтовых ящиков города и вскоре, по наблюдениям чекистских работников, попал на почту. И чекисты установили здесь постоянное наблюдение. Но прошел день

– за письмом никто не пришел.

Наступило воскресенье. В здании почты на сей раз людей было больше, чем обычно. И особенно много народа толпилось возле окошка, где выдавали письма «до востребования». Стояли в очереди военные, местные жители, приехавшие в Новозыбков на базар из близлежащих глухих деревень. Стоял в очереди инвалид на деревяшке, в потрепанной одежде и засаленном малахае на голове.

В окошечко заглянул пожилой красноармеец с рублеными чертами лица.

– Сергееву посмотри, товарищ.

Близорукий служащий почты, худой, небритый, с приклеенным к губе по­гасшим окурком, ловко пролистал письма.

– Пишут, Сергеев!

Новое лицо. Круглое, румяное.

– Дубинский.

– Нет Дубинскому.

К окошку склонилось большое, грубое, заросшее рыжей щетиной лицо ин­валида.

– Посмотри, браток, Пискареву, – попросил он хрипловатым ом, показы­вая затрепанную бумажку, удостоверявшую личность.

– Пискареву? – переспросил служащий почты и стал перебирать письма. – Вот! Есть! Пискареву Михаилу Васильевичу!

Инвалид, не читая, засунул письмо за свою хламиду и, припадая на де­ревяшку, направился к себе домой, в ночлежку.

И только когда солнце склонилось на закатную половину, он потрепанной сумкой в руках направился на базар.

Базар в Новозыбкове был скудный. На ларях, выстроившихся в ряд на грязном пустыре, кое-где лежали кучки картофеля, лука, высились крынки молока.

За одним из ларей шевелилась живописная куча тряпья. Это сгрудившиеся беспризорники, время от времени переругиваясь, играли в карты.

Вот здесь, неподалеку от беспризорников, и расположился со своим не­хитрым имуществом одноногий сапожник Михаил Васильевич Пискарев. Вынул из сумки ящичек, разложил инструмент, благо сапожники в войну в большом спросе. И действительно, едва он разложил на небольшом ящике свой инструмент, как к нему подошла старуха с презрительно поджатыми губами, так что казалось, что она заглотнула свои губы, подошла и протянула Пис­кареву прохудившийся ботинок.

Отставив культяпку в сторону, Пискарев деловито и брезгливо осмотрел ботинок, бросил хлесткий, оценивающий взгляд на старуху, принесшую его.

– Платить чем будешь? – сердито буркнул он, помахивая дырявым стару­шечьим ботинком.

– Крашанками, милочек, крашанками, – успокоила сапожника старуха.

– Семь штук.

– Семь штук? – охнула старуха. – Креста на тебе нет.

– Твоя правда, бабка, – согласился сапожник и, отвернув край хламиды, показал массивную жилистую шею. – Нету креста.