Город Палачей

Они вдруг остановились.

Да, похоже, весь городок, от мала до велика. Старики, дюжие мужчины, женщины и много детей. Очень много детей. Когда Великий Бох возвращался из плавания на пароходе "Хайдарабад" - а это случалось не реже раза в месяц, эти дети бросались в Африку, чтобы помыть ему ноги, и страшно завидовали его сыновьям и дочерям, которые занимали места ближе всех к широкому тазу с горячей водой, к могучим волосатым ногам отца. К детям присоединялись девочки и даже женщины - каждой хотелось хотя бы коснуться ног Великого Боха, сидевшего в деревянном кресле с закрытыми от усталости и блаженства глазами. А потом еще они спорили, кто лучше намылил ему ноги, кто помассировал икры, кто приберег для такого случая какое-то особенное мыло на змеином жиру, снимающем усталость и придающем мужчине необыкновенную силу.

Теперь они стояли в толпе, шагах в десяти от них. Дети и женщины Боха сгрудились на подмерзшем снегу, держась подальше от лилипутов, которые стояли друг другу в затылок, даже когда с них сняли веревки.

Темнело, но ничего не происходило. Чего они ждали?

"Обувь! - наконец крикнул кто-то. - Пусть разуются! Все! И она тоже, раз пришла!"

Мы стали торопливо разуваться. Гавана оперлась рукой о плечо Ксаверия, который так и стоял с закрытыми глазами, и быстро скинула туфли. Потом силой усадила его на снег и сняла с Ксаверия незашнурованные ботинки. Лилипуты безучастно наблюдали за нашим копошением: они-то из дома вышли босыми.

"На кровь надо звать! - громко сказал Бисмарк-старший. - У кого ружье - пальните кому-нибудь - ну там в ногу, что ли..."

"Не стрелять! - приказал Нестеров. - Вы там где застряли? Тащите же!"

Его сыновья втащили в раздавшуюся толпу бычка из лилипутова хлева, умело повалили его на бок и в несколько взмахов - по горлу и брюху распороли животину, из-под которой во все стороны стало расползаться черное пахучее пятно. "Кровь, - шепнул я. - Зачем кровь, тетя Ли?" Старуха промолчала, только переглянулась с Гаваной.

Совсем стемнело. Мороз набирал силу, и чтобы внутренности распоротого быка не смерзались и не утрачивали пахучести, из соседнего дома принесли два ведра кипятку - вылили в разверстое чрево.

Бык вдруг дернул ногами и снова замер.

Ксаверий сел на снег и закрыл лицо руками.

"Подождем еще - придут, - громко ответил на чей-то вопрос Нестеров. Никуда не денутся".

Гавана снова посмотрела на Ли Кали.

"Domini canis, - сказала Ли. - Некого им больше ждать - сами давно управились бы".

Снова принесли ведро кипятку, но не успела женщина плеснуть воду на бычка, как слепой Лупаев вдруг покачнулся и, закрыв лицо руками, рухнул на колени.

Бросив ведро, женщина умчалась в толпу, где ее, полусомлевшую, подхватили и унесли.

Толпа с гулом подалась назад.

Слепец кого-то оттолкнул и распластался на снегу, закрыв голову руками, но кто-то - всем показалось, что они видели тень - приподнял его, открыв живот, и старик захрипел, нелепо взмахивая руками и дергая босыми ногами. Его горло было черным от крови, как и рубашка на животе. Сыновья и внук лилипута бросились было к реке, но один из них поскользнулся и с визгом уткнулся лбом в проталину. Что-то хрустнуло, и лилипут замер неподвижно. Трое маленьких мужчин, громко дыша и затравленно оглядываясь, тяжело побежали к нам.

"У меня пистолет, - чуть слышно проговорила Гавана. - Шесть пуль".

"Не вздумай", - так же шепотом ответила Ли Кали.

Лилипуты не успели добежать до нас - настигнутые серыми тенями, они покатились в грязном снегу, отбиваясь от невидимых чудовищ, что-то выкрикивая, - брызги их крови долетали даже до толпы. Только Ли Кали и Гавана оставались на ногах - мы сидели у их ног, сбившись в кучку.

"Это псы, - почти не разжимая губ, проговорила Гавана. - Это его собаки. Они не тронут нас".

Но никто не видел никаких псов - лишь какие-то серые бесплотные тени мелькали в свете фонарей, расправляясь с лилипутами. А потом они набросились на быка.

"Вон оно как, - протянул Нестеров. - Похоже, этих они не тронут".

"Самим придется", - вздохнул один из его сыновей.

"Нет, - сказал его отец. - Ты даже не успеешь добежать до конца улицы. А остальные, будь нас хоть тыща, - до порогов своих домов. Догонят. Это же его псы, от них еще никто не уходил. Пошли".

Он махнул рукой мужчинам, топтавшимся на берегу реки, и те скрылись в темноте за домами. Толпа еще медлила. И вдруг раздался рык. Скрипнул снег под невидимой лапой, оставившей на снегу черный след. Снова раздался рык на этот раз это был жуткий рев, исторгнутый, казалось, сотнями глоток.

Люди попятились, держа оружие наизготовку, а в конце проулка бросились врассыпную. Но псы их не преследовали. Когда мы чуть-чуть пришли в себя, их уже не было.

"Ушли, - громко сказала Гавана. - Вставайте же! Ну же! Ноги поотморозите!"

Женщины помогли нам обуться, но не позволили расходиться. Шатаясь как пьяные, мы помогали им таскать искалеченные трупы лилипутов к реке. Но на этом дело не кончилось. Женщины с мальчиками покрепче несколько раз ходили на ту сторону, через мост, всякий раз возвращаясь с мертвыми. Мать Ксаверия они так и принесли в цинковой ванне с бельем. Другие тела были завернуты в заколодевшую от мороза мешковину с черными пятнами. Не меньше часа ушло на то, чтобы погрузить трупы на плоскодонный баркас. Ли Кали кое-как завела двигатель, и все, упершись длинными палками в борт, оттолкнули обросший тоненьким ледком баркас от берега. Никого ничуть не удивило, что она встала за штурвал: это же была Ли Кали! Колдунья-индианка, привезенная в Город Палачей больше ста лет назад и все еще поражавшая всех статью девятнадцатилетней девушки и умением не отбрасывать тени даже в солнечный день.

"Почему ты сидишь? - сурово спросила она, перекрикивая шум двигателя. - А ну-ка встань!"

"Не могу! - крикнул я. - У меня что-то с ногами!"

"Я отнесу его домой на руках! - сказала Гавана. - Возвращайся скорее!"

Ли Кали развернула баркас и повела его вверх по течению, держась ближе к берегу, чтобы за затоном - они поняли это - свернуть в протоку и тростниковыми болотами добраться до пустынных земель.

Гавана взяла меня на руки, и все медленно, спотыкаясь и падая, двинулись наверх, к мосту, оставив освещенную двумя фонарями улицу, залитую черной кровью.

Через неделю стало ясно, что у меня отнялись ноги.

"Почему?" - спросил я, когда старый доктор Жерех сказал, что отныне мне придется пользоваться инвалидной коляской.

"Переохлаждение, нервы..." - начал было Жерех.

"Почему все это?" - перебил я его.

"А, вон ты о чем. - Жерех покашлял. - Ты когда-нибудь видел город с самого верха? С крыши, где стоит башня с часами? Наловчишься управлять коляской - посмотри. Просто посмотри, и, может быть, ты поймешь, почему здесь так любят отбиваться от неприятных, но насущных вопросов самым дурацким на свете ответом: потому что вода".

"Потому что течет, - сказал я. - Уж это-то я и без вас знаю".

- Потому что вода, - задумчиво повторила Линда Мора. - А ведь уже темнеет, и скоро в ресторане соберутся эти люди... и мой хозяин встретится с ними...

Петром Иванович молчал.

- Я готова, - решительно сказала она. - Как же вы спасались ото всего этого? Я не имею в виду книги - они помогают, только если толстые и пуля выпущена с большого расстояния...

- Ага. - Петром Иванович едва удержался от вопроса. - Книги - это само собой. И книги, конечно. Но еще можно заставить человека жить против его воли.

- Как вас.

- Поэтому я придумал остров. Я создал его в своем воображении. В сновидениях. Впрочем, нет, не создал, - можно ли создать то, что создает нас? - он сам возник, вспыхнув однажды слюдяной полоской топкого берега, освещенной закатным солнцем. Ничего особенного, никаких таких красот, но почему-то это видение вызвало у меня восторг, ощущение счастья, покоя и надежды. Одиночество - лишь слово. Иногда - странное и страшное ощущение заброшенности и ненужности. Род безумия. И испугавшись погружения в безумие, я и стал создавать остров, который вспыхнул однажды в моем сне, и я мог с точностью до ночи сказать, когда это произошло. Через несколько дней берег вновь вплыл в мой сон, я увидел его в другом ракурсе - с холмом, поросшим соснами, и густым красным кустарником, отмытым дождем до стального блеска. И повторились те же ощущения безотчетного покойного счастья, что и в первый раз. Я попытался увидеть его целиком, со всех сторон, и остров, словно повинуясь моему жгучему, страстному - а оно было страстным желанию, стал поворачиваться то одним боком, то другим, уводил в заросли, в болотистую низину с щетиной камышей, к искрящимся каменистым осыпям и крохотным полянам с густой высокой травой, мягко и мощно колыхавшейся под ветром, к небольшому озеру в центре острова, на поверхности которого дрожало смутное перевернутое отражение башен и шпилей, флюгеров и бастионов, словно этот загадочный замок висел над водой, готовый обрушиться с небес всей своей многотысячетонной тяжестью, - но на небе не было ни облака, ни даже птичьего следа...