Город Палачей

После этого Ян Босх выпустил из бездонных кувшинов крыс-людоедов, погрузил в повозку с крытым верхом клетку с крылатой женщиной, карликов, оружие и бочонок с золотом и бежал из города. Когда крысы-людоеды, выбравшиеся из опустевшего дома палача, набросились на горожан, Ян Босх был уже далеко и не слышал вопля последнего брабантского звонаря, который, спасаясь от длиннохвостых чудовищ, взобрался по веревке набатного колокола на головокружительную высоту, где его тело и душу поделили ангелы и крысы.

Ян Босх со своей крылатой красавицей, которая считалась его женой или возлюбленной, и свирепыми карликами плутал по Европе, на какое-то время осел в Богемии, но и оттуда ему пришлось бежать - на этот раз по обвинению в чернокнижии и злоумышленном колдовстве. Поговаривали, что это именно он подбил богемских государей чеканить монету со странным названием талер. Где-то на севере - скорее всего, в Восточной Пруссии, кишевшей шпионами русского царя, - он встретил некоего человека, который рассказал ему о стране, территория которой равна площади видимой стороны Луны и увеличивается ежегодно на двадцать пять тысяч квадратных миль. Этот человек предложил ему пойти на службу к московскому царю, посулив солидное вознаграждение... Но я думаю, - задумчиво проговорил Петром Иванович, - Ян Босх соблазнился не деньгами и даже не возможностью скрыться от инквизиции или кого там... Московский шпион предложил ему путешествие в будущее. И из кенигсбергского ноября 1570 года от рождества Христова брабантский палач с семьей в мгновенье ока - то есть спустя несколько дней - перенесся в московский ноябрь 7078 года от сотворения мира.

Рассказчик сделал паузу, чтобы предложить гостье египетскую сигарету.

- Палач служил Ивану Грозному до самой смерти, а когда государю стало совсем плохо, он велел позвать Ивана Боха - так его прозвали русские - и предложил сыграть с фортуной на расчерченной, как шахматная доска, карте России, - продолжал Петром Иванович. - Они действовали согласно Священному Писанию. Как сказал Господь сынам Израилевым, "возьмите во владение землю и поселитесь на ней, ибо Я вам даю землю сию во владение. И разделите землю по жребию: кому где выйдет жребий, там ему и будет удел". Дело было, как видите, богоугодное. Бог Вседержитель и Творец всего сущего и был организатором первой в мире лотереи. Палачу выпал белый квадрат к югу от Москвы. Места незнаемые. Ни людей, ни городов и дорог, ни даже зверей и злых духов. Ничего. Но он был не из тех людей, которые поддаются унынию, и он перехитрил царя Ивана. Бох придумал землю, и реки, и леса, и людей, и зверей, и все-все-все, а когда после смерти царя в семь тысяч девяносто втором году от сотворения мира палач с семьей и челядью прибыл в свои владения, он нашел там все, что придумал. Все, что увидел во сне. Может быть, это был величайший сон в истории Европы. Сон, впервые ставший явью до мелочей. И до сих пор мы живем в этом сне, потому что это видение - или части его - хранится в памяти потомков брабантского палача, в их крови и душе.

Петром Иванович сделал плавный жест рукой, словно приглашая гостью полюбоваться результатами сна - фотографиями шляп на стенах, чучелами змей, какими-то сложными механизмами на треногах, полупрозрачными экранами, лампами в форме экзотических птиц...

- Девушка Дуня, к которой родители понесли меня регистрировать после рождения, - сменил он вдруг тему, - была свято убеждена в том, что ее полное имя - Дунаида. И когда на ее вопрос, как родители решили назвать малыша, отец ответил: "Петром", она так и записала - Петром Иванович.

Линда засмеялась.

- Сколько вам лет? - спросил Петром Иванович. - Я бы не дал вам и семнадцати.

- Восемнадцать, - ответила красавица, покусывая вьющийся черный локон. - Так считает хозяин. А на самом деле мне скоро шестнадцать. Я бы хотела родить хотя бы четверых детей - по одному на каждую грудь. Но он строго-настрого запретил мне и думать о детях.

Фотограф вздохнул.

- Вы взрослее, чем вам кажется. - Он вдруг встрепенулся. - А знаете, чтобы развлечься и отдохнуть, я мог бы сфотографировать вас и даже сделать ваш восковой портрет в полный рост. А потом... вы готовы слушать дальше?

- Да. - Она встала и повернулась к нему спиной, чтобы он помог ей расстегнуть многочисленные пуговки и крючки. - Мне кажется, то, что вы рассказываете, не столько интересно, сколько полезно.

- Вот как?

Она повернулась к нему лицом.

- Я хотела сказать: полезно мне.

Она была черноволоса, смуглокожа, четырехгруда и с коленями, тайна лепки которых была утрачена еще в XVI веке.

Он встал с кресла и, стараясь не ковылять, под локоть проводил ее за ширмы, где стоял широкий диван с покатыми спинками, украшенный разноцветными перьями и красивыми шкурами неживых животных. Линда Мора легла на диван, подперев голову рукой, и спросила:

- А получатся ли на фотографии маленькие груди?

Фотограф кивнул.

- И пушок.

Сделав фотографии и запустив машину для изготовления восковой формы, он помог ей одеться и учтиво проводил в кресло, к которому подкатил столик с напитками.

- Все, что вы видите вокруг, - Город Палачей, Жунгли и прочее, создано моими предками. - Он раскурил сигару, мельком глянув в окно: солнце начинало садиться. - Один из местных врачей - его звали доктор Жерех сказал однажды, что сахара, выжатого из печени местных жителей, не хватит на один стакан чая. Дело в том, что в печени человека, испытавшего перед смертью шок, содержание глюкозы падает до нуля. А здесь столько глюкозы даже у живых. Зато фосфорнокислой соли в их моче хватило бы на всех сумасшедших и гениев Российской империи. Про эту соль Чезаре Ломброзо, кажется, придумал. Ее избыток в моче свидетельствовал о гениальности помочившегося.

Линда Мора вежливо кивнула.

- Я должен рассказать вам еще две истории. Выпейте этого. Мне кажется, вы взрослеете поминутно.

- Инна Львовна, про которую я уже рассказывала, говорила мне то же самое, - ответила Линда Мора. - Поэтому, говорила она, тебе нужно держаться подальше от умных людей, потому что от разговоров с ними портится кожа и стареет сердце. У вас глаза голубые-преголубые, как у слепого кота. Извините. - Она отпила из бокала. - Вы хотите рассказать, почему стали таким...

Оба посмотрели на инвалидную коляску.

- Я вынужден рассказать это, - с печалью в голосе произнес Петром Иванович. - Иначе следующий за ним рассказ будет лишь сотрясением воздуха. Видите ли, нашего отца, - а у него было много жен и детей, - не любили, многие желали ему зла, и как только такая возможность предоставилась, его оклеветали, арестовали и увезли. А потом взялись за нас.

Нас не били и не толкали - мы сами пошли к выходу. За нами шли молчаливые мужчины с бесстрастными лицами. Наши соседи.

До сих пор никто не понимал, чего они ждали. Отца забрали еще в январе 1953-го, но тогда в Городе Палачей и вокруг него оставалась какая-то власть. Мы почти не ощущали ее присутствия, да и какая власть, будь она хоть до зубов вооружена, злобна и внимательна, могла заменить Великого Боха с его лилипутами и невидимыми псами, со Спящей Царевной в подземелье, Африкой и колоколом на башне, - но тогда никто нас и пальцем не тронул. Посматривали, поглядывали - да, недобро поглядывали, но, казалось нам, да что нам - даже Гаване, нашей сестре-матери, казалось, что это еще ничего не означало. Молча смотрели на нас. Впрочем, некоторые из наших, не выдержав этого молчания и этих взглядов, бежали из города, и Гавана предупредила всех своих, чтобы поменьше об этом болтали. Исчезли люди - и исчезли. Как потом выяснилось, они ушли навсегда. Никто из них не вернулся в город и никогда не давал знать о себе - ни письмом, ни телефонным звонком, ни просто весточкой через каких-нибудь знакомых. Многие сменили фамилии.

И только в начале марта, когда на город опустились серые сумерки, они пришли за нами, и никому из нас не удалось спрятаться в подземельях Города Палачей, где отыскать беглеца невозможно. Эти люди были наготове. Никто не видел, чтобы они бежали через мост, поднимались на холм, никто не слышал грохота их сапог на лестницах и в коридорах, - они возникали в дверях привидениями и сразу хватали детей, только детей, и если женщины пытались им помешать, их просто били, глушили кулаками, отшвыривали ногами, а когда беременная мать Ксаверия бросилась на пришельцев с кухонным ножом, старик Нестеров, поймав ее за волосы, высоко вздернул припухшее тельце левой рукой, а правой, в которой был нож в форме серпа, с хрустом взрезал ее от лобка до подбородка и бросил в цинковую ванну с замоченным бельем. От нее ужасно запахло, и она все пыталась, но никак не могла открыть глаза, маленькие веки дрожали, как крылышки умирающей бабочки, но не подымались. Ксаверия толкнули к двери, и он побежал по коридору не оглядываясь, скатился по лестнице во двор и только здесь остановился, по-прежнему держа руки за головой и не оборачиваясь, боясь шумно дышать и открывать глаза. Малышей привела Гавана. Остальные пришли сами. Ждали только лилипутов. Наконец их вывели - впереди совершенно слепой старик Лупаев, за ним трое сыновей и внук, связанные одной веревкой - у каждого петля на шее. Остальным, похоже, все же удалось спрятаться. За ними, оступаясь в рыхлом снегу, бежала старуха Ли Кали. Она встала рядом со мной и взяла меня за руку. Никто не возражал. Все молчали, и молча же, по знаку старшего Нестерова, двинулись к мосту - тогда это была еще понтонная переправа, дрожавшая под натиском весенней воды. Нас вывели на площадь и сразу завернули налево - в проулок, круто спускавшийся к реке и уже освещенный двумя фонарями. На берегу реки стояли мужчины с кольями и ружьями, сзади шла толпа - сколько их было? - весь город, подумали мы. Наши соседи.