До свидания, мальчики !

Огромный термометр на стене горкома показывал тридцать градусов в тени. Газировщицы ведрами выливали воду под деревья.

- Пошли искупаемся? - предложил Витька.

- Каждый день купаемся, - ответил Сашка.

Я его понимал: надо было быть последним идиотом, чтобы в такой день не придумать чего-нибудь сногсшибательного. Мы бы давно придумали, если бы с нами были наши девочки. С ними мозги у нас работали лучше. Но Инка занималась, а Катя и Женя собирались идти к Инкиной маме. Зачем - они не сказали. Но мы-то знали - будут переделывать старые платья к сегодняшнему вечеру.

Перед газетными витринами остановился мужчина в белом санаторном костюме. Почему-то тех, кто приезжал в санатории, в городе называли больными. По-моему, из всех здоровых мужчина, остановившийся у газет, был самым здоровым. Чтобы читать, ему приходилось нагибаться, а его плечи закрывали газетный разворот. Он мельком просмотрел "Курортник" и отошел к "Правде".

- Мне нравятся пижоны, которых интересуют только происшествия, - сказал Сашка.

Мужчина оглянулся и снова подошел к "Курортнику".

- Напросился, - сказал Витька.

Пока мужчина читал газеты, мы усиленно курили. Потом он прошел мимо нас и, когда проходил, подмигнул Сашке.

- Наконец-то твой нос пригодился. Тебя-то он узнал, - сказал я.

- А ты знаешь, какой нос был у Спинозы?

- Пойдемте искупаемся, - сказал Витька.

Сашка задумчиво и долго смотрел на него.

- Бриться вы когда-нибудь думаете? - спросил он.

Зимой мы уже пытались побриться. Но ничего у нас не получилось. Мы сами были виноваты. Вместо того чтобы смело войти в парикмахерскую, мы долго торчали у входа. Когда Сашка наконец вошел, у нас уже пропала охота бриться. Мы остались ждать его на улице. Ждать пришлось недолго. Дверь неожиданно открылась, и на пороге появился Сашка. Сзади его легонько подталкивал в спину парикмахер Тартаковский.

- Мне и без вас хватает болячек. Принесите записку от своей мамаши, тогда мы подумаем, - говорил Тартаковский.

- К Тартаковскому пойдем? - Витька улыбнулся.

- Живешь - до всего доживешь, - сказал Сашка.

Подошел Павел Баулин.

- Привет, профессора! - Павел поздоровался с нами за руку, и мы приняли это как должное. - Не знаете, зачем Переверзев вызывает?

- Заявление подать.

- А вы подавали? - Павел почему-то подозрительно оглядел нас. - Зачем заявления? - спросил он.

- Формальность, Паша, формальность, - ответил Сашка.

- Может, обойдется? - спросил Павел. Он, кажется, думал, что от нас зависит, писать или не писать ему заявление.

- Пустяки, - сказал я. - Напишешь: прошу принять меня в училище, - и все.

- Я же не прошу. Мне предложили - я согласился. Получится опять как с техникумом. Уговаривали, пока уговорили. А когда я надумал уходить, две недели допрашивали, зачем заявление подавал. Не люблю. Вы меня подождите, я скоро.

От нечего делать мы посчитали деньги. В наличии оказалось десять рублей, и я положил их в карман. На крыльцо вышел Павел, брезгливо оглядел вымазанные чернилами пальцы.

- Хомут надели. Пошли к Попандопуло.

Ничего себе. Сашкино предложение побриться мгновенно померкло. А мы-то думали и не могли ничего придумать! Я только не был уверен, сумею ли выпить так, чтобы Павел не догадался, что пью я первый раз в жизни.

- Вот это мужской разговор, - сказал Сашка. - Сначала выпьем, потом побреемся.

- Может, не стоит? - спросил Витька. Он улыбался и смотрел на меня.

- Что не стоит? Выпить? Обязательно выпьем.

- Не люблю, когда коренной пролетарий разыгрывает интеллигента. Повязку нацепил, как фраер. - Это сказал Павел.

- Баулин! Зайдите ко мне. - В окне своего кабинета стоял Алеша. По-моему, он стоял уже давно и слышал весь разговор.

- До вечера у меня к тебе никаких дел нет.

- Зайдите ко мне, товарищ Баулин! - Алеша обеими руками откинул со лба волосы. Мы знали: он дружил с Павлом, но почему-то старался скрыть эту дружбу от посторонних.

- Пошел ты на белом катере... - ответил Павел.

Он перешел мостовую. Мы пошли за ним.

- Вернитесь! - крикнул Алеша.

- Привет! - сказал Сашка.

- Пойдем с нами! - крикнул Витька и от удовольствия потер руки.

Мы никогда не позволяли себе так разговаривать с Алешей. Но теперь чувство равенства стирало между нами грани и радовало остротой новизны.

Павел шел, метя своим клешем уличную пыль. Идти с ним рядом мешали прохожие. И мы то отставали, то забегали вперед и очень жалели, что никто из знакомых мальчишек не видит нас рядом с Павлом. А Павел нес по улице свою славу так же просто, как брюки клеш и тельняшку.

Винный погребок был похож на раковину, вставленную в стену жилого дома и выложенную по фасаду камнем-ракушечником. Под гулким сводом стояли бочки с вином и белели два мраморных столика. Стойка выступала на улицу, и темная глубина погребка исходила кислым запахом раздавленного винограда и знобким холодком. Чтобы посидеть в погребке, надо было обладать достоинствами, известными одному Попандопуло. Павла, например, в погребок не пускали. Он, как и прочие смертные, пил на улице, и прохожие обходили пьющих у стойки. А вот Жестянщика с компанией мы часто видели за столиками.

Попандопуло вытирал тряпкой стойку и монотонно выкрикивал:

- Стакан молодого вина - десять лет жизни.

Он ни к кому в отдельности не обращался, никого не уговаривал выпить. Но обещание десяти лет жизни действовало неотразимо. Малинового цвета пористый нос Попандопуло, казалось, пропитался вином. Нос нависал над верхней губой и придавал лицу вид унылой добродетели.

В прошлом Попандопуло был владельцем гостиницы и ресторана "Дюльбер", жил в собственной даче, ездил по городу в красном лакированном экипаже, одетый во фрак, с черным бантиком "собачья радость" на белой сорочке. Но таким мы знали его лишь по рассказам Жениного отца. Женин отец в то время выступал на эстраде ресторана и пел куплеты.

Павел облокотился на стойку и поднял четыре пальца. Стойку покрывала черная тень акаций, но все равно на улице было душно.

- Им тоже? - Попандопуло кивнул в нашу сторону.

- По-вашему, мы не люди? - вежливо спросил Сашка.

Попандопуло нацедил из бочки в глиняный кувшин и, не глядя, разлил вино по стаканам, не пролив при этом ни капли.