Белая береза

- Ой, товарищ Крылатов! - часто восклицала она. - Без вас мне ничего бы не заучить! И как мне только благодарить вас?

- Мне не благодарность нужна...

- А что же?

Крылатов делал вид, что отвечает шуткой:

- Ласковый взгляд.

- Ну, что вы говорите!..

Но такие разговоры Илья Крылатов допускал очень редко: он был осторожен, он боялся нарушить те добрые чувства, какие питала в эти дни к нему Марийка. Он рассуждал: добрые чувства - соседи любви.

Теперь Илья Крылатов был даже рад, что Марийка решила стать настоящей партизанкой. Если сейчас она постоянно нуждается в его помощи, то в будущем, когда примет участие в боевых делах, и подавно будет нуждаться. Во многих операциях им придется, конечно, участвовать вместе, а ничто не сближает так, как бой. Он станет ее другом и помощником в боевых делах, он блеснет перед ней своим мужеством и воинской доблестью.

...Первый выход на боевое задание очень взволновал Марийку. В ту минуту, когда партизанская цепочка двинулась с Красной Горки к лесной избушке, Марийка поняла, что в ее жизни началось новое. В пути она старалась быть сдержанной, чтобы партизаны не заметили ее душевного восторга, вызванного новизной ее положения в отряде, и не зубоскалили над ней; она всячески старалась принять тот обычный вид, какой был у всех партизан. Но все же любой внимательный взгляд мог видеть ее волнение и восторг.

Марийке все нравилось сегодня. Нравилось, что она в непривычной одежде. Она была в черном полушубке, шапке-ушанке, в лыжных брюках. И главное - за плечом был настоящий автомат, из которого она уже стреляла довольно метко. Нравилось Марийке, что она, как и все, идет на лыжах и, если требуется, покрикивает, как это делают все: "Ты что - заснул? Шагай, не задерживай!" Все это помогало Марийке светло и радостно думать о своей новой боевой жизни.

Понравился Марийке и первый привал в лесной избушке. Очень приятно было сидеть на полу, прислонясь ноющей от ходьбы спиной к стене, слушать разговоры партизан, их безудержный хохот, а потом вместе обедать, наслаждаясь свежей лосятиной... Все здесь было ново, необычно, интересно, значительно, и Марийке даже казалось, что только одна она понимает высокое значение мельчайших событий партизанского привала. Все, что было обычным для большинства, трогало и волновало Марийку, как музыка...

После обеда Степан Бояркин отправил половину новичков на Красную Горку. (Афанасий Шошин, сидевший под арестом в бане, увидел уходивших в глубь урочища новичков и застонал так, что в дверь испуганно заглянул часовой.) Потом партизаны, группа за группой, стали отправляться в разные стороны от избушки. Никто из партизан еще не знал о замыслах начальника районного отряда Воронина, кроме Бояркина, но все чувствовали: с каждым днем боевые операции проводятся все шире, смелее и решительнее, и все они - только начало одной большой, хорошо продуманной операции. Это чувствовалось и по характеру боевых заданий, и по тому, что для их выполнения давалось ограниченное время.

Марийка оказалась в группе Крылатова.

Близился вечер. И днем-то стоял крепкий мороз, а к вечеру так ударил люто, что даже затуманило от него в лесу. Все живое пряталось на ночь в укромные места: белки покрепче забивали мхом выходы из гнезд, тетерева глубоко зарывались в снег, малые птицы прятались в непролазном ельнике...

Партизаны шли сутулясь, пряча носы и уши, проклиная мороз... Но ни мороз, ни тяжелая ходьба не могли понизить необычайной приподнятости Марийки. Ей все труднее и труднее было казаться сдержанной, обычной, какими были все партизаны.

У небольшой речушки Марийка остановилась и, пропустив несколько партизан, дождалась Крылатова. Он шел последним. Крылатов едва не задохнулся, увидев Марийку, - так она была красива в этот миг! На шапке, на полушубке - снег, на бровях и ресницах - иней, а в черных-пречерных глазах такое одухотворение, такой блеск, с какими идут люди только на святое дело.

- Товарищ лейтенант! - сказала Марийка, уже не скрывая своего волнения и восторга новым, что началось для нее сегодня. - Нет, вам этого не понять! Для вас это обычно, а для меня ново. Как хорошо чувствовать и знать, что ты вместе со всеми! Нет, мне трудно рассказать об этом... Понимаете, как приятно держать в руках боевое оружие, когда это нужно! Я непонятно говорю?

Марийка была такой красивой, говоря все это, какой Илья Крылатов не видел ее прежде. Крылатову хотелось броситься к ней, обнять ее и целовать, целовать без конца, - какой-то бес так и толкал его к Марийке! Но он вовремя сдержался. Он понимал, что нельзя сделать это сейчас, когда вся душа Марийки захвачена новым счастьем...

III

Перед рассветом группа Крылатова пришла в Ольховку. Для большей безопасности Ерофей Кузьмич устроил партизан на дневку у деда Силантия. Сухонькая, согбенная, но очень хлопотливая хозяйка Фаддеевна, та, что предсказала в доме Макарихи суровую зиму, сварила партизанам огромный чугун картошки в "мундире" и щедро выставила на стол свои соленья. Партизаны позавтракали, хорошо обогрелись с дороги и, застелив пол горницы сухой соломой, на восходе солнца завалились спать. Вечером им предстояло идти на боевую операцию.

Одна Марийка осталась у Лопуховых.

Это было ее возвращение в дом мужа.

Она покинула этот дом совершенно внезапно не только для лопуховской семьи, но и для себя. В горячке раздражения против свекра и Лозневого Марийка тогда даже и не обдумала хорошенько, насколько правильно и необходимо ее решение покинуть дом, где все дышало жизнью Андрея. Только позднее она убедилась, что это решение, несмотря на свою горячность, все же приняла правильно: она не могла оставаться в доме, над которым витала народная ненависть... Но Марийка и не подозревала, что это совершенно правильное решение окажется для нее таким тяжелым и угнетающим. Думы о разрыве с домом Лопуховых никогда не давали ей покоя. Неприятна и тягостна была мысль, что Андрей, вспоминая ее, видит ее всегда в родном доме, тогда как она давно покинула его. Получалось так, будто она жестоко обманывала Андрея, а обманывать его Марийка не могла, и ей было стыдно до слез...

Марийка была необычайно рада примирению со свекром. После той ночи, когда Ерофей Кузьмич вызволил ее из беды, она постоянно думала о возвращении в лопуховский дом и с трудом дождалась, когда выдался случай переступить его порог.

Вся лопуховская семья тоже была безмерно рада возвращению Марийки. На русской печи, куда вместе с Марийкой забрались Алевтина Васильевна и Васятка, начался шумливый, сбивчивый семейный разговор сразу обо всем, что занимало и волновало всех во время разлуки. Пока Ерофей Кузьмич был занят с партизанами, этот разговор не стихал ни на одну секунду: оказалось, что за месяц разлуки в жизни только одной семьи произошло немало событий...

Проводив партизан к деду Силантию, Ерофей Кузьмич вернулся домой оживленным и счастливым: отныне все в его жизни стало на свое место. Подойдя к печи, слабо освещенной маленькой лампешкой, он ласково спросил сноху:

- Ну как, обогрелась?

- Согреваюсь, - отозвалась Марийка.

- Самовар бы надо... - сказала Алевтина Васильевна.

- А что ж, сейчас будет самовар!

Он сам поставил самовар и, вновь подойдя к печи, спросил:

- О чем же толкуете?

- Все об Андрюше, - ответила Алевтина Васильевна.

- И о медали, - добавил Васятка.

- Этой газеты случайно не прихватила с собой? - спросил Ерофей Кузьмич. - Зря! Да, награжден, значит... Признаться, не приходилось еще видать этой медали. Тоже не видала?

- Только на снимке, - ответила Марийка.

- Да, медаль хороша, - гордясь за сына, рассудил Ерофей Кузьмич. Главное, с надписью. Взглянешь - и видишь, за что дана! Самое милое дело. Только у меня вот какой вопрос: как думаешь, на фронте получит он ее или в Кремле? Как пить дать, могут вызвать и в Кремль. Кхм, кхм!.. Да, большой почет! Теперь дело за орденом. Лиха беда - начало.