Страница 111 из 133
- Вырвало?! - не вытерпев, перебил один из солдат.
- С ног сшибло! Наповал! Пьяный в дым! Обманул, сукин сын! Крепкое вино попало! Кинулись мы к бутылке, а там на донышке...
Дверь открылась, и Семиглаз объявил:
- Вот он, легок на помине!
В дом вошел Иван Умрихин, за ним - еще трое солдат. От них веяло стужей. Все они - в белых маскхалатах, у каждого - снайперская винтовка с оптическим прицелом в мягком кожаном чехле...
Молча поставив в угол винтовку и скинув шинель, Умрихин, не глядя на товарищей, подошел к Семиглазу, спросил:
- Где мой котелок?
- Вот он, сидай сюда, товарищ снайпер, - ответил Семиглаз. - Я для тебя у повара, брехать не буду, полчерпака лишку добыв! Бачишь? Так и кажу: добавь, кажу, для нашего снайпера, он у нас сегодня тяжелый экзамен проходит, а потом, кажу, даст жизни этим хрицам! Ну, он и зачерпнул!
- Зря выпросил, - мрачно сказал Умрихин.
- Як зря?
- Не выходит из меня снайпера.
Все, кто сидел поближе, перестали скрести ложками в котелках. При всеобщем внимании Умрихин опрокинул в рот стопку водки.
- Промерз, как собака, а все зря!
- Рассказал бы, в чем дело? - суховато спросил Дубровка. - И потом, где лейтенант? Где сержант?
- Они скоро прибудут, товарищ старший сержант; заговорили о своих делах и малость приотстали, - сообщил Умрихин. - А о своем деле я расскажу, понятно. Только разрешите дохлебать?
Он быстро опорожнил свой котелок.
С удивлением указывая глазами на ложку, которую Умрихин старательно облизывал. Осип Чернышев заметил:
- Ну и миномет у тебя, Иван!
- Работает без осечки, - ответил Умрихин.
Солдаты укладывались один к другому на полу и свертывали цигарки...
- А дело, братцы, вот как было, - начал Умрихин. - Закончился этот самый экзамен, нас и созывает товарищ лейтенант и объявляет: все годятся в снайперы, один я - нет! Можете вы это понять? Вы же сами, братцы, знаете, как я стреляю. Помните, когда еще стояли на реке Великой, как я отличился на стрельбище? Мне же тогда была объявлена благодарность от самого комбата! Нет, хвастаться не буду, а стрелять-то я умею! Глаз-то у меня, будьте покойны, верней некуда! Я как стреляю! Мигнет молния, я ее р-раз! и готова!
- Вот и хвастнул трохи, - сказал Семиглаз.
- Давай дальше! - попросил Дубровка.
- Так вот, - продолжал Умрихин, - пришли мы на место. Это, значит, правее Скирманово. Там разных немецких траншей и блиндажей - черт ногу свихнет! И вот наш товарищ лейтенант указал каждому место, свои сектора, и говорит: "Следить за блиндажами, за дзотами - глазом не моргать! Как появится где цель - бей без промаха!" А в тех траншеях да блиндажах засели наши же ребята, и дан был им наказ: то шапку на палке на самое малое время показать, то щиток из фанеры с фашистской мордой... Ну вот, выбрали мы позиции, наблюдаем... Лежу я полчаса - нет цели в моем секторе! Нет и нет! В стороне кто-то уже хлопнул разок, а я лежу... Проходит еще полчаса. У меня уже и ноги закоченели, но я не отрываю глаз от своего сектора. А цели нет! Что за чертовщина, думаю? В чем дело? В стороне опять хлопают, а я лежи, стало быть, без движения, коченей заживо! А тут к тому же как потянет поземку и прямо, поверите ли, в глаза! За несколько минут замело всего до горба. Но я лежу, коченею, а наблюдаю. Только когда утихла поземка, меня сомнение взяло: не просмотрел ли, думаю, цель, когда меня снегом заметало? Но все же опять лежу. Окоченел до самого сердца, курить до смерти охота, а цели все нет и нет! Тьфу, пропасть, думаю, хоть лопни! И тут у меня такая мысль мелькнула; а не забыл ли, думаю, товарищ лейтенант посадить человека в мой сектор с шапкой на палке или фанеркой, иначе говоря, с целью? Дай, думаю, схожу разузнаю, в чем дело? Пришел к товарищу лейтенанту, а он говорит: "Сиди жди остальных, будет беседа". А потом и говорит: не гожусь! Видали, что вышло?
- Все ясно, - сказал Дубровка. - Нет выдержки! Хорошо стрелять - это совсем мало для снайпера! Снайпер должен прежде всего обладать большим спокойствием, большой выдержкой. Без этого он не может вести наблюдение, подкарауливать врага и, наконец, стрелять метко... А какая у тебя выдержка? Полежал три часа в снегу при довольно благоприятной погоде, и все терпение лопнуло? Что тебе сказал лейтенант?
- Вот это же и сказал, - уныло ответил Умрихин.
Солдаты были в добром, благодушном настроении после сытного ужина и поэтому дружно взялись шутить над Умрихиным - представился редкий и удобный случай дать ему сдачу за его постоянные шутки.
- Какое у него терпение? Откуда взялось?
- Он терпелив с ложкой в руках!
- Эх, Иван, Иван! - вздохнул Петро, и все замолчали, ожидая особенно крупной сдачи. - И правда, зря я выпросил у повара ту добавку. Ну, ничего! Завтра як буду получать обед, то и скажу повару: "Забери, дядько, из его котелка назад полчерпака; сознаюсь, дядько, зря выпросил вчера!"
Иван Умрихин, молча сносивший все уколы, выжидая удобного случая для контратаки, вдруг посмотрел на Семиглаза и сказал серьезно:
- Ты, смотри, дурная голова, на самом деле не сделай так! У тебя ума хватит!
Изба дрогнула от хохота.
XIX
Как горные ручьи, то шумя, то стихая, без конца меняя путь, весь вечер текли солдатские разговоры. В одной группе говорили о том, как бы теперь, не будь войны, хорошо жилось и работалось; в другой - о том, что делается сейчас в тылу для победы над врагом; в третьей - о том, что происходит сейчас в родных краях, где хозяйничают ненавистные захватчики... Там и сям слышались тяжелые вздохи. Из рук в руки переходили фотографии и письма.
В эти минуты один солдат из второго отделения, вытянувшись на соломе у печки и смотря уныло в потолок, внезапно запел, переделав на свой лад старинную грустную песню. Он пел тихо, не спеша, будто стараясь, чтобы каждое слово песни унесло из его души как можно больше горечи и тоски:
Прощай, ра-а-адость, жизнь моя,
Ты осталась без меня-я-я...
Но горечи и тоски, должно быть, слишком много было в его душе. Он не выдержал и заговорил быстро, строго:
Знать, один должон скитаться,
Тебя мне больше не вида-а-ать!
И вдруг, передохнув, со всей силой бросил вверх слова:
Тем-на... но-о-оченька-а-а!..
И тут же откровенно пожаловался однополчанам:
Ой, да не спи-ится,
Ой, да не спи-ится мне!
Петро Семиглаз наклонился к Кудеярову.
- Хм, спивае... Голосист!
- А шо?
- Убьют его...
- Як убьют?
- Боится, а такие недолго воюют...
Умрихин пододвинулся к Андрею, зашептал:
- Завтра, пожалуй, опять бой...
- Почему так думаешь?
- А вон, видишь, как предчувствует...
Солдат лежал молча, с закрытыми глазами, будто прислушиваясь, куда уносит его песню. Многие уже решили было, что солдат забыл ее продолжение, но он вновь запел:
Эх, тала-ан, мой тала-ан,
Участь горь-кая моя-я-а...
Уроди-илось мое го-оре,
Полынь-горькою траво-о-ой...
И опять точно застонало сердце:
Темна... ноченька-а-а!..
Ой, да не спится-а,
Ух, да не спится мне!
Андрей приподнялся на лавке, крикнул:
- Эй ты, соловей залетный, поешь ты здорово, а когда молчишь - того лучше. Что ты на всех нагоняешь тоску? Что ты, в самом деле, нюни распустил?
- На это моя воля, - ответил солдат.
- Твоя? - Андрей сорвался с лавки, внезапно по-отцовски раздражаясь, что случалось с ним теперь частенько. - А нашу знаешь?
Он оглядел солдат быстрым недовольным взглядом, густо румянея от раздражения и порыва, вскинул руку и сразу запел, удивляя всех могучей силой своего голоса:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Это была одна из самых любимых и волнующих песен нашего народа в дни войны. Властная сила этой песни заставила солдат вновь и вновь испытать ощущение величия всего, что они делали на фронте, ощущение взлета своей душевной мощи... Сразу же забывая обо всем, что занимало думы, солдаты, как по команде к бою, сорвались со своих мест и дружно, слитно, могуче подхватили песню: