Страна желанная

Митчел, уставившись в Мак-Миллана недобрыми желтоватыми глазами, внимательно слушает. Потом, клюнув воздух своим длинным меченым носом, произносит наставительно:

— Вы хорошо знаете своих людей, но делаете из этих знаний неверные выводы. Неважный солдат, говорите? Но позвольте: коварен, глуп, драчлив, жесток, злобен, мстителен, пьяница, замешан в убийстве — да это же великолепная характеристика для солдата.

— Великолепная характеристика? — разводит руками Мак-Миллан. — Я плохо понимаю.

— Да, по-видимому, вы плохо понимаете, — говорит Митчел, не повышая голоса, но с гипнотизирующей однотонной настойчивостью. — И вы не одиноки, к сожалению. Многие ещё очень плохо понимают проблему воспитания солдата. Пожалуй, только немцы кое-что смыслят в этом деле. Они со времён своего бешеного Фридриха Второго усердно практикуют оболванивание новобранцев, а заодно и будущих кандидатов в новобранцы, то есть, всю молодёжь, чтобы получить хорошего солдата.

— Хорошего солдата? — поднимает голову Мак-Миллан, останавливаясь перед столом и берясь за бутылку с виски. — Что вы называете хорошим солдатом?

— Что я называю хорошим солдатом? — повторил Митчел, и недобрые желтоватые глаза его зловеще поблескивают. — Прежде всего солдата не рассуждающего, солдата беспощадного, солдата-разрушителя, солдата с выхолощенной душой и опустошённой черепной коробкой…

— Но, — торопливо перебивает Мак-Миллан. — Но как же тогда будет обстоять с так называемой человечностью и так называемой гуманностью, о которой сейчас столь много говорит наш президент Вильсон на Парижской мирной конференции, о которых наше правительство постоянно говорит в своих официальных дипломатических документах. Наконец, куда вы денете такие понятия, как, скажем, воинская честь, как защита отечества? Куда?

— В помойку, — холодно и не задумываясь отвечает Митчел и повторяет со злобным удовольствием. — В помойку. И чем скорей, тем лучше. Солдат начинается там, где кончается человек, запомните это раз и навсегда. Пусть президент и дипломаты болтают на Парижской конференции или где им заблагорассудится о так называемой гуманности, человеколюбии и прочей вегетарианской белиберде. Они для этого и предназначены. За это им и платят. Но нам-то какое до этого дело? Нам-то с вами эти дымовые завесы не нужны. Нам-то с вами платят за другое. Что же вы думаете, что, захватывая незащищённый Мурманск или Архангельск, мы защищаем Вашингтон? Или Чикаго? Или Филадельфию? Вы хотите, чтобы я притворялся круглым идиотом? Какая там к чёрту защита? На кой дьявол нам культивировать столь вегетарианские идейки. Нет, в травоядные мы с вами не годимся. Мы хищники. Слышите, хищники. А раз так, то надо оттачивать клыки. Защищаются слабые. Сильные нападают. Нам нужно не защищать наше отечество, а нападать на чужие отечества. Вот, что нам нужно. Вот, ради чего мы пришли в Россию, вот, для чего мы впутались в эту войну за тысячи миль от наших границ, вот, где наше будущее. И соответственно этому будущему мы и должны воспитывать наших солдат, нашу молодёжь. Этакий благородный воин, защитник отечества — это, по-моему, уже сейчас музейный экспонат, хотя многие, даже военные, этого ещё не хотят признать. Это принадлежность совершенно иной эпохи. Нам нужен не солдат-защитник, а солдат-захватчик. Понятно?

Митчел поднимается с места. Его длинная птичья шея вылезает из воротника. Обычно прилизанный и подчёркнуто обходительный, он теперь взвинчен и взъерошен. Даже аккуратно причёсанные на пробор редкие волосы его приходят в беспорядок. Он подходит к столу и берёт в руки налитый Мак-Милланом стакан.

— Двадцатый век должен принадлежать Америке. Это американский век. И мы его никому не уступим.

Митчел поднимает свой стакан и, залпом выпив его, повторяет азартно и злобно:

— И мы его никому не уступим.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. ДОМ ДРУГА

Не выпуская руки девочки из своей руки, Глебка мчался по задам главного порядка изб. При этом он громко свистел, призывая Буяна, и всё оглядывался. Наконец, Буян вывернулся из-за угла избы, выходящей на главную улицу.

— Бу-я-ан, — закричал Глебка во всю мочь. — Буянко-о-о! Сюда.

Вслед за тем Глебка и припустил, что было сил. Теперь всё было в порядке. Надо было только скорей бежать, чтобы скрыться от возможной погони. Он-то, Глебка, понятно, может шибко и долго бежать, а вот эта синеглазая как…

Глебка опасливо покосился на девочку, но пока она не отставала и не просила передышки. Наоборот, она двигалась с удивительной лёгкостью и быстротой. Страх перед мучителями, от которых она только что вырвалась, удваивали её силы, и она не бежала, а летела рядом с Глебкой. Большие, не по ноге, моршни она ловко скинула на бегу и теперь неслась вперёд, быстро семеня по снегу босыми тонкими ножками и держа моршни в руке. Опасность погони, которой так боялся Глебка, уменьшалась с каждой минутой. Чтобы обезопасить себя ещё больше и запутать след, Глебка то и дело сворачивал в какие-то проулки и перелезал через изгороди. В конце концов он забежал в какой-то тупичок и, упершись в трухлявую и обмёрзшую стену, остановился. Вместе с ним остановилась и девочка. Пользуясь минутным отдыхом, она поставила на снег свои моршни и сунула в них озябшие ноги. Буян принялся обнюхивать девочку. Она боязливо отстранилась и припала к Глебкиному боку.

Глебка усмехнулся и сказал покровительственно:

— Ты не бойся. Он не укусит.

Шумно дыша, Глебка оглядывался, ища глазами выход из тупичка. Выхода не виделось, и Глебка посмотрел назад на тропку, приведшую его сюда. Надо было вернуться по ней к узкой улочке, которую он только что оставил. А куда приведёт его та улочка? Только сейчас вынужденный остановиться и оглядеться Глебка подумал о том, куда же он бежит.

В самом деле, нельзя же было без конца кружить по этой незнакомой деревне. Так, наугад плутая по ней, он мог набежать опять на своих недругов. В обычное время никто, может статься, и не обратил бы особого внимания на идущего по улице деревенского подростка, но после недавней стычки у кантина его знали здесь слишком многие. Участие в стычке Буяна ещё более ухудшало положение Глебки: пёс делал его очень приметным.

Опасно было не только шататься по улицам, но и заходить в избы. Деревня кишела рыжими шубами и, заглянув в любую избу, чтобы попросить приюта или осторожно разузнать о дороге на Шелексу, он мог и там натолкнуться на одного из тех солдат, что были у кантина. В таких обстоятельствах, пожалуй, самое лучшее, что Глебка мог сделать, — это разыскать баньку, в которой он спрятал ружьё и лыжи, и, забрав их, уйти из этой деревни.

Но даже и это сделать было теперь не так-то легко. Глебка не знал пути к баньке, да и боялся искать этот обратный путь, лежащий по ту сторону главной деревенской улицы. Как ни кинь, выходило дело дрянь… А как жаждал он во время своих лесных скитаний набрести на какую-нибудь деревню, войти в неё… Как мечтал. Это было совсем недавно, всего, несколько часов тому назад. А теперь… Теперь вот и деревня для него, как лесные дебри, — ни пути-дороги, ни тёплого угла, ни родной души, ни друзей…

Глебка мрачно надвинул на глаза свою заячью ушанку и уронил руку вниз. Рука коснулась мягких спутанных волос девочки. Он опустил глаза и увидел под рукой русую головку. Девочка доверчиво смотрела на него снизу вверх и зябко льнула к его боку.