Клеймо дьявола

Между тем, записав всех приехавших и педантично пересчитав все тринадцать имён, Эфраим Вил коротко сообщил, что первокурсникам гуманитарного факультета Меровинга по традиции жить предстоит в Северном крыле замка. Через год они будут переведены в центральное здание, к студентам старших курсов. Голос куратора прозвучал под стрельчатыми сводами очень отчётливо и как-то зловеще, словно в предутренней тишине каркал ворон. Некоторым показалось, что вдруг стало холоднее, но они приписали это впечатление кто – морскому бризу, а кто – извечной сырости старых замков. Напоследок Вил ещё раз высокомерно оглядел собравшихся, и мрачно, словно через силу, изрёк, что Меровинг – частное, аристократическое и весьма привилегированное учебное заведение, о чём им всем надлежит помнить.

Столпившиеся студенты исподлобья рассматривали друг друга, чувствовали себя неловко и торопили слуг поскорее разместиться в комнатах. Никто никого не запомнил, лишь юноши восторженно оглядывали белокурую итальянку, хорошенькую, как картинка, да девушки искоса бросали осторожные взгляды на красавца Мориса де Невера.

Впрочем, на него был устремлены не только женские взоры. Бледный полноватый блондин, кажется, немец, о лице которого нечего было сказать, ибо если оно чем и выделялось, то именно безликостью, тоже, как заметил Ригель, заворожено пожирал глазами безукоризненную красоту молодого француза. В свою очередь, на самом толстом немце неожиданно остановился взгляд большеглазого Хамала. Продолжалось это несколько минут, после чего лицо еврея вдруг исказила лёгкая гримаса брезгливого отвращения. Ригель не понял эту пантомиму, но на сердце его почему-то потяжелело.

Хамал же, гадливо передёрнув плечами, поднял свой небольшой саквояж кордовской кожи, что-то сказал кучеру, из чего Эммануэль понял, что запряжённый четверней экипаж принадлежал именно Хамалу, потом высокомерно кивнул слугам, нёсшим сундуки, и, не оглядываясь, двинулся вверх по лестнице в Северное крыло.

За Хамалом последовала Хелла Митгарт, светловолосая англичанка, чьё уродство столь заворожило Эммануэля. Её сундук занёс в замок брат, грубоватый увалень с топорным лицом. Один из буршей решил было помочь рыжеволосой Лили фон Нирах, но она предпочла опереться на руку того, кто с таким презрением смотрел на Хамала, и мелодично затараторила по-немецки, что у неё родня в Австрии, ведь он оттуда, не правда ли? Он Август фон Мормо, да? Кажется, его дядя, Адольф фон Мормо, если ей не изменяет память, был министром юстиции? Бурш кивнул и, запустив глаза в декольте фройляйн Лили, похотливо улыбнулся.

В итоге девицы устроились в просторном зале на третьем этаже. Итальянка Эстелла ди Фьезоле оказалась вместе с англичанкой Сибил Утгарт и немкой Лили фон Нирах в больших апартаментах, где у каждой из девиц была своя спальня. Две другие англичанки, Эрна Патолс и Хелла Митгарт, поселились отдельно – каждая в разных концах коридора, – в уютных номерах с одной спальней и небольшой гостиной.

Молодым людям коридорный показал их комнаты на втором этаже – первого и второго класса. Наиболее состоятельные из студентов – ими оказались немцы Фенриц фон Нергал и Август фон Мормо, швейцарец Сиррах Риммон и француз Морис де Невер – расположились в апартаментах, выходящих окнами на побережье, состоящих из гостиной и двух спален, одну из которых обычно делали кабинетом. Испанец Ригель, англичанин Бенедикт Митгарт и тот толстяк, что восторженно оглядывал де Невера, оказавшийся уроженцем Вены Генрихом Виллигутом, поселились в номерах поскромнее, в которых были только спальня и гостиная. Такой же выбор сделал и Гиллель Хамал, предпочтя небольшую угловую комнату в два окна с видом на приморские скалы. Он не любил море.

После расселения все студенты предпочли уединиться в своих комнатах: расставляли сундуки и распаковывали вещи. И не удивительно, что никто из прибывших не видел, как на крохотном балкончике третьего этажа, возле кабинета декана, появились две тёмные фигуры, тонувшие в наступающих сумерках. В одном из них легко узнавался куратор гуманитарного факультета Эфраим Вил. Его голос звучал сейчас излишне манерно, даже жеманно, он явно паясничал.

– Не знаю как вам, Рафаил, а мне они не понравились, – заявил он напрямик. – Дурная эпоха стандартных фраков и сюртуков, одинаковых шейных платков и ботинок – как это нивелирует, как убивает личностное начало, не правда ли? Все неразличимо похожи, натура загнана в шаблон, в трафарет! Признаюсь, мне были по душе времена медичейские, борджиевские, фарнезийские – вот где человек раскрывался-то! Помните Ферранте Неаполитанского? Титан! Пировал с мумиями своих собственноручно засоленных врагов в склепе под замком, напевая дивные ариозо!

Собеседник куратора кивнул, подтверждая сказанное, но не согласился с фиглярствующим Вилом.

– Ну, пел-то, положим, плохо, Эфронимус. Ни слуха, ни голоса.

Нос куратора сморщился.

– Не придирайтесь к мелочам, Рафаил. Это были гиганты мерзости, исполины страсти! А что ныне? Впрочем, может, я утрирую? Это просто горечь завышенных ожиданий, сам виноват. Я ждал большего. Этот, читающий мысли, ох… бедняжка. Он трусоват и когда осмотрится, хо-хо-хо, – куратор хохотнул, не договорив, – а вот вампир и вервольф просто душки. И девочки недурны! Истинные ведьмы. А ваш выкормыш, признаюсь, совсем серенький. Боюсь, когда упырь с волкодлаком развернутся – ему несдобровать.

– Ждать от них добра было бы непростительной наивностью, Эфронимус, – миролюбиво согласился Рафаил.

В расплывшихся тучах появился месяц и жёлтой лимонной долькой завис над замком. Внизу в траве звенели цикады, а воздух поминутно разрезали шуршащие крылья и острый писк нетопырей.

Куратор усмехнулся.

– Так сколько отведём на партию? К декабрю управимся? Или потянем до весны? Ведь погост романтичней в дни цветения жасмина… Если честно, самому торопиться не хочется – ребятишки всё же забавны.

– Вы правы, Эфронимус, – тон Рафаила не изменился, – не будем торопиться.

Меровинг и вправду оказался весьма элитарным заведением, преобразованным полвека назад в университет из иезуитского колледжа. На четырёх его факультетах обучалось менее ста человек, и огромный замок всегда выглядел безлюдным. Студенты первого курса занимали два этажа в Северном корпусе, отгороженном от остальных корпусов Конюшенным двором и бронзовой оградой с литым гербом древней королевской фамилии.

Первые, не очень-то приятные впечатления Эммануэля от Меровинга сменились вдруг щемящим томлением потаённой радости, когда он, помогая вносить сундуки в спальни, подняв глаза, встретился взглядом с Сибил Утгарт, бледной миловидной англичанкой, которую он не заметил внизу. Она проронила: «Благодарю» и отвернулась. Мягкая и строгая красота девушки заворожила и околдовала его.

Но последующие дни ничем не порадовали: на факультете Ригель сразу пришёлся не ко двору. Он не мог назвать никого из своих титулованных предков, а здесь, среди отпрысков знатных фамилий, это было равносильно колотушке прокажённого. Он отдалился от всех и старался держаться в тени, но и это не помогало. Его сокурсники-аристократы избрали его, Генриха Виллигута и еврея Гиллеля Хамала мишенью для постоянных насмешек, однако Виллигуту удалось быстро заручиться покровительством куратора, Хамалу – декана, и лишь Эммануэль был беззащитен.

В тот вечер Ригель после занятий стоял в замковой нише, кутаясь в свою ветхую мантию, и думал о Сибил. Грубый окрик вывел его из задумчивости. Мормо и Нергал. За их спинами маячил Сиррах Риммон. Ригель заметил, что они, как на подбор гренадерского роста и сложения, как-то очень быстро сошлись и стали друзьями.

«Эй, замарашка, опять витаешь в облаках?» Эммануэль почувствовал сильный толчок в плечо. Он понимал своё бессилие. Нергал был силён, как медведь, а вместе с Мормо и Риммоном мог просто забить его до смерти. Любая попытка защититься только озлобляла и разжигала их, и стоя под градом ударов в разорванной мантии, он больше всего боялся, как бы случайно не появилась Сибил. От резкого удара по лицу, задевшего висок, в его глазах потемнело. Он медленно сполз по стене вниз.