Клеймо дьявола

Рафаил ещё раз несколько утомлённо кивнул. Да, конечно. Эфронимус с насмешкой взглянул на него. Голос его, глубокий и резкий, звучал под сводами кельи как вороний грай.

– Я замечал, кстати, что вы не оставляли их без внимания. Стоило мне осиротить одного, чтобы препроводить его в приют…

– …к вашему негодяю и растлителю Ленажу… – кивая, подхватил Рафаил.

– Да-да… как вы утянули его у меня из-под носа к своему упрямому и тупому ортодоксу Максимилиану. Как будто это что-то решало! И, заметьте, дорогой Рафаил, – неожиданно ухмыльнулся Эфронимус, – народец-то пообветшал. Как припомню ваших Бонавентуру, Аквино, Алигьери, Империали! Я не люблю людей, но эти подлинно были Люди, приходится признать. Нынешняя же поросль ничтожна. Просто ничтожна. Однако вы пытаетесь бороться и за неё. Я замечал, вы не сидели сложа руки и, едва я проявлял заботу о ком-нибудь из наших нынешних подопечных, норовили вмешаться.

– Если о них «проявляли заботу» вы, то почему этого не должен был делать я? – кротко возразил его собеседник.

– Так вот, – снова, словно не расслышав, продолжал Эфронимус, – каждый из них обладает особым чёрным даром, свойственным только ему. На каждом из них – печать дьявола, и с каждым из них, как вы утверждаете, милость Божья. И каждый – свободен, ну, то есть, он человек, – презрительно усмехнулся Эфронимус. – Разве не великолепное развлечение – наблюдать за ними? Вмешиваться не будем, однако проследить, так сказать, выследить глубину… Вы же третий в иерархии архангельской, как я понимаю? Или второй? Ваш ранг позволяет это?

Рафаил вздохнул, пожал плечами и промолчал.

– Заключим пари? – продолжил Эфронимус, – я ставлю на то, что все они – погибшие души.

Рафаил покачал головой и улыбнулся.

– Каждый свободен спастись.

– Вы в этом уверены? – глаза демона смерти блеснули.

– Уверенность – это по вашей части, Эфронимус.

Часть 1

СЕНТЯБРЬСКОЕ ПОЛНОЛУНИЕ

Глава 1

Замок Меровинг. Чертова дюжина

При виде сети стрельчатых окон

Душой я как бы к небу вознесён.

Эммануэль Ригель не знал своего происхождения. Ребенком он смутно запомнил громыхающую повозку, старуху, утешающее гладящую его по плечу и что-то настойчиво и бормочущую на языке, которого он не понимал. Потом был маленький домик на юге Франции, в Буш-дю-Роне, неподалеку от Марселя, а спустя ещё год, когда он едва-едва стал понимать французский – в памяти мелькали разверстая могила и седовласый священник, что-то нараспев скорбно читающий на ещё одном непонятном ему языке.

Именно он, аббат Максимилиан, сжалился над ним, семилетним, и поселил сироту после смерти его бабки у себя в доме при церкви. Поддавшись первому порыву жалости к перепуганному ребёнку, священник наутро сам испугался последствий столь необдуманного шага. Что он наделал? Он стар, а мальчишка может оказаться неуправляемым.

Однако первая неделя пребывания малыша Ману в доме не подтвердила опасений аббата. Мальчик отличался кротким нравом, чистым сердцем и удивительной тягой ко всему таинственному и запредельному. Изумившись этой склонности своего питомца, аббат всё же сумел направить её к тому единственному запредельному, которому служил сам. При этом преподав малышу евангельские истины, он не затруднял юного Ригеля их повторением, но его ежедневные жертвенные труды для паствы учили Эммануэля лучше всяких слов. Мальчик министрировал на мессах, вёл приходские книги, легко научился играть на скрипке и веселил старика вечерами старинными мелодиями.

Теперь аббат уже не понимал, как раньше обходился без него.

При этом священник, занятый делами прихода и молитвенными бдениями, не обратил особого внимания на одно незначительное, но весьма диковинное обстоятельство. Его старый облезлый кот Корасон, давно уже переставший ловить мышей и часами без движения лежавший на солнцепёке, с появлением в доме малыша Эммануэля неожиданно залоснился блестящей полосатой шёрсткой, засверкал зазеленевшими глазами и вновь стал грозой всех церковных крыс. Кухарка священника ничего не понимала. Ведь кот появился в доме в тот самый год, когда женился её старший сын, а было это, без малого, восемнадцать лет назад.

Чудеса…

В год своего семнадцатилетия Эммануэль неожиданно получил письмо, уведомлявшее, что он зачислен на первый курс университета Меровинг, и его обучение полностью оплачено. Аббат был изумлён – учёба в Меровинге стоила баснословно дорого. Кто и когда записал его приёмного сына туда, где обучаются только отпрыски аристократических родов и дети нуворишей? Кто оплатил обучение? К несчастью, он не успел расспросить покойную бабку Ману о его родне, но, как бы то ни было, письмо решало многие проблемы. Аббат перестал молить Господа о продлении своих дней, ибо будущее юноши было определено. Смерть отца Максимилиана стала для юного Эммануэля первой до конца прочувствованной и весьма болезненной утратой. Он потерял отца.

В Меровинг он приехал первым, ибо не хотел оставаться в опустевшем доме, и искренне подивился великолепию замка, полностью разделив удивление отца Максимилиана. Как мог он, сирота, оказаться в подобном месте? Бойницы старого донжона напоминали о былых рыцарских сражениях и осадах, высокие готические окна устремлялись в небеса перекрытиями арок, а увитые диким виноградом выступы крохотных балкончиков пленяли причудливостью барокко. Меровинг столь часто перестраивался, что архитектурные фантазии веков, наслоившись друг на друга, сообщили ему вид Венсенского замка, оплетённого алансонскими кружевами.

Вскоре на брусчатке внутреннего двора послышались стук копыт и скрип рессор. В ворота въезжали кареты и ландо, и Ригель мысленно сжался, заметив дорогие кованые сундуки на запятках и обилие слуг в алых и синих ливреях. Тут на массивном мраморном лестничном пролёте появился высокий худой брюнет лет сорока, в лице которого при желании можно было найти сходство как с Эразмом Роттердамским, так и с Джироламо Савонаролой. Он легко, совсем по-юношески, сбежал по ступеням и приблизился к группе молодых людей и девушек, только что покинувших экипажи и толпящихся у Конюшенного двора. Подошедшего разглядывали несколько испуганно, морщась ещё и от его необычного голоса, грудного, глубокого, сильно резонирующего под сводами портала.

– Я – Эфраим Вил, ваш куратор, господа. Я запишу ваши имена и провожу в комнаты.

Эммануэль, записавшись первым, внимательно разглядывал прибывающих, и не мог не выделись среди девушек белокурую красавицу-итальянку, назвавшуюся Эстеллой ди Фьезоле. Но, заметив, что девица тоже смотрит на него, поспешил, смутившись, отвести глаза, ибо несколько боялся женщин.

Тут к куратору подошли двое англичан – юноша и девушка, с явно выраженным фамильным и пугающим сходством. И лица не обманули: приехавшие оказались братом и сестрой. Куратор записал их имена «Бенедикт и Хелла Митгарт». Девица прошла вблизи Эммануэля, и он, вглядевшись в неё, почувствовал, как заледенел. Корявый бесформенный нос Хеллы Митгарт уныло нависал над корытообразным квадратным ртом, а по обе стороны от носа были близко посажены маленькие глаза, причём один был на треть дюйма ниже другого! Ригель поёжился. Девица была наделена столь завораживающим уродством, что внушала не отвращение и не жалость, а суеверный ужас.

Но вскоре тяжёлое впечатление от уродства несчастной девушки перебил приехавший в дорогом экипаже француз. Стоявшие поодаль молодые бурши презрительно зашептали, что этаких красавчиков у них зовут «сахарными леденцами», а Эммануэлю белокурый голубоглазый юноша показался ангелоподобным. Ригель подошёл ближе и услышал, что красавца зовут Морисом де Невером. Имя ему тоже понравилось и сразу запомнилось.

Остальных он как-то не выделил из толпы, да и стыдился разглядывать, однако тут из кареты, запряжённой четверней, приехавшей, тем не менее, позже всех остальных, вышли рыжеволосая зеленоглазая наяда в весьма пикантном платье, вырез которого вызвал двусмысленный шёпоток среди молодых людей, и невысокий большеглазый юноша с чертами, выдававшими еврейское происхождение. Девица бросала на юношу странные взгляды, раздражённые и пренебрежительные, он же явно не хотел замечать их и даже не потрудился подать девушке руку, когда та покидала экипаж. В блокноте куратора появились два последних имени – «Лили фон Нирах и Гиллель Хамал». Ригель отметил, как при взгляде на молодого иудея презрительно выпятилась нижняя губа молодого атлетически сложенного немца-бурша, уподобляя его представителям габсбургской династии, сам же Эммануэль обратил почему-то внимание на то, что сукно фрака Хамала – запредельно дорогое, а пошив – просто бесподобен.