Страница 16 из 57
Вся бригада расставалась с деньгами так же легко, как и зарабатывала. Но только не Воха. Иногда он платил за стол, но чаще отдыхал за счет друзей. У него был редкий дар собирателя денег. Он никогда не жил экономно, но у него всегда были запасы. Если он занимал, то только под проценты. Он выкупал за полцены автомобили у друзей-должников, менял валюту, скупал и продавал золото, занимался всем, на чем можно было заработать и зарабатывал на всех, невзирая на личности. Но в бригаде рэкетиров своего места он не видел, хотя знал всех бритоголовых до самой верхушки и со многими из них общался. Воха по-прежнему боялся ответственности, и это сохранило ему жизнь и свободу в те опасные времена. Постепенно перейдя в бизнес, он не имел определенного направления, а, как и многие, занимался всем, что только могло принести доход. Иногда выходило так, что, разговаривая одновременно по двум телефонам, правой рукой он отправлял в Крым пятьдесят вагонов угля, а левой заказывал швеям, работающим в подвале полуразрушенного дома, партию носовых платков для лоточной торговли. У него по-прежнему можно было поменять ночью валюту или купить золотое кольцо.
Единственный человек, которому Воха мог бы беспроцентно одолжить денег (если бы, конечно, тот попросил) — это мужу своей двоюродной сестры Валентину Михайловичу Денисову, который был немного старше Вохи, раньше него пришел в бизнес, имел больше денег, больше машин и больший вес в кругах, близких к правительственным. А еще он состоял в партии, куда у Вохи пока что просто не дошли руки.
Валик, так называл Денисова Воха, сам позвонил ему из Киева и сказал, что вопрос решен положительно и чтобы тот готовил на воскресенье баню, мол, в новые кабинеты нужно входить чистыми, а как сказал бы президент — с чистыми руками. В этот день Бойченко не поехал в офис. Он с утра сидел перед телевизором и смотрел прямую трансляцию из Верховной Рады. Когда новый премьер, а вернее — новая премьер прочитала фамилию Денисова, Воха подскочил с дивана и, махнув кулаком, словно наносил апперкот, на весь дом крикнул привычное победное: «Yes!». Жена вошла в комнату.
— Ксюха! Мы победили! Мы их сделали! Валик губернатор! Ты понимаешь, что это значит? Область наша! Все теперь наше! Вся область! — Воха не ходил, а метался по комнате раскрасневшийся и непомерно счастливый. — Нет, ты не можешь этого понять! Я сам еще не могу понять этого объема! Этого размаха! Сюня, это наша победа! Поменяется все, вся наша жизнь! Принеси коньяк, порежь лимончик. Отметим! Хочу выпить! Как я хочу выпить! Я пока своими ушами не услышал, не мог поверить, что это произойдет. Казалось, что что-то помешает, сорвется. Ну, теперь все решено! Слава богу! Неси коньяк!
Вадим повернул на центральную аллею старого городского кладбища и остановил машину в самом ее начале. Мамина могила была в последнем ряду около дач, но он решил пройтись туда пешком. Он любил ходить пешком по этой скорбной аллее. Кладбище закрыли несколько лет тому назад, но захоронения продолжались. Новые могилы втискивались в узких проходах или сменяли древние, за которыми уже многие десятилетия никто не ухаживал. В самом начале кладбища Вадим проведал могилу маминой двоюродной сестры, которая умерла от рака молочной железы на три месяца раньше мамы. Почти рядом с этой могилой желтела свежим крестом другая, мимо которой Вадим не мог проходить без скорби. Год назад здесь похоронили его давнюю подругу, которой было всего тридцать лет и ровно шесть месяцев, когда она сгорела в глупом, необъясненном пожаре. Это произошло в канун прошлого Нового года, и Вадим ясно помнил ее, словно вылепленное из воска лицо под толстым слоем макияжа, наложенного на обгоревшую кожу.
Он не спеша шел по центральной аллее кладбища и рассматривал могилы, расположенные вдоль нее. Вот слева памятник бывшему главному бандиту города, который, став уважаемым бизнесменом, хотел стать еще и политиком, но пуля остановила его триумфальное шествие. А чуть дальше справа на мраморе фотография бывшего начальника РОВД того же времени, который крышевал от бандитов. В глубине слева могила его дедушки, чуть дальше бабушка и ее мама. На соседней аллее Миша, который в детстве разбил ему бровь.
На кладбище ни души в пасмурный зимний день, и от этого Вадиму приятно и спокойно. Он не любил приходить сюда в праздники. Люди отвлекают от воспоминаний, от умиротворенности вечным покоем. Здесь так тихо, и все проблемы мирской жизни остаются за воротами. Кладбище пропитано вековой грустью, которая вторит Соломону: «Все проходит!». Уйдут проблемы, уйдут люди. Все, что кажется сегодня важным, завтра превратится в воспоминания. Те, кто сегодня дорог или, наоборот, раздражает, завтра станут прошлым. В песне одного из бардов есть слова, которые могут предположить смысл человеческой жизни и оправдать бессмысленность смерти: «Уходя оставить свет — это больше, чем остаться!». Каким бы великим ни был политик, каким бы жестоким ни был тиран, все равны перед неотвратимостью исхода. Тишина кладбища каждой могилой напоминает о приближающемся дне, который решит все проблемы и превратит в пыль все накопленное. День, когда человек превращается в память, становится итогом всей многолетней его деятельности. И то, с каким чувством о нем вспомнят — будет результатом его бытия. Но это — философия кладбища. Стоит выйти за его ворота, и круговерть проблем подхватывает и кружит тебя до самого последнего дня.
Вадим подошел к маминой могиле, присел около холмика замерзшей земли, положил на него свою ладонь и заговорил, словно она могла его слышать.
— Здравствуй, девочка моя. Как ты тут? Замерзла, милая моя? Если бы ты знала, как я за тобой соскучился!
От холодной земли ладонь застыла, и Вадим представил, как холодно и одиноко уже три года там, под этой землей его маме. Слезы заполнили глаза, все расплылось и задрожало; переполнившись, они капнули на землю, и зрение восстановилось, но тут же снова поплыло. Вадим встал и надавил кулаками на веки, пытаясь выдавить из желез все сразу. Глубоко вздохнул, и на душе немного отлегло. Он достал из вкопанного стакана высохшие, замерзшие полевые цветы, которые приносил еще осенью. Кроме него, сюда никто не приходит. Сестра не любит живых людей, так чего же можно ожидать мертвым. Дядя — мамин брат, принесший себя в дар алкоголизму, ни разу не был ни у своей матери, ни у сестры. Все остальные родственники были еще дальше, чем эти «близкие люди», поэтому, приходя сюда снова и снова, Вадим заранее знал, что в стакане будет стоять только его букетик.
— Ну что тебе рассказать? У меня все по-прежнему. Борюсь с трудностями, которые меня очень любят. Участвовал в недавней революции. Революция победила, а я проиграл. Пытался стать губернатором — не получилось. Наверно, не мой уровень — надо было идти в президенты. С Анечкой у нас все хорошо. Если бы она знала, что я к тебе поеду, передала бы привет. Мы с ней недавно были в Киеве, ходили в Печерские лавры. Я привозил оттуда свечки, мы зажгли их на кухне и помянули тебя в твой день. Да что я рассказываю, ты ведь все это видела! Боже мой, как я тебя люблю! Как мне тебя не хватает!
Слезы снова полились из глаз, Вадим сжал зубы и кулаки, весь напрягся и застонал, сдерживая рыдания. Когда воздух заканчивался, он глубоко, судорожно вдыхал и снова сжимался в безмолвном плаче. Минуты через две, после нескольких таких спазмов, все вокруг посветлело, и даже воздух стал легче, словно после грозы. Это вышла накопившаяся скорбь, слетела тяжесть, спрессовавшая душу проблемами. Сознание очистилось и просветлело. Вадим достал платок и промокнул глаза. Еще раз полной грудью вдохнул морозный воздух и снова присел около могилы, положив руку на то место, под которым должно находиться мамино лицо. Последний раз он гладил его в гробу перед выносом, и тогда оно было таким же холодным, как сейчас земля, укрывающая его.
— Прощай, родная моя! Спи спокойно. За нас не беспокойся. Ты же знаешь, я у тебя сильный, я со всем справлюсь. Я тебя люблю! Прощай!