Во веке веков

Сашка побежал к избе и стукнул дверью в сенцах, а невестка пошла к воротам, певуче приговаривая:

– С возвращеньем, Ольга Сергеевна. Как съездила?

Гаврила Матвеевич услышал знакомое имя и засуетился, как юнец. Вскочил с пола и тут же – на тебе! – увидел в зеркало бороду свою. Седую. Лохматую. И как плёткой стегануло: стар! Оставалось разве лишь глаз порадовать. Осторожно глянул в окно.

По деревенской улице шла неторопливо и свернула к ним директор школы Ольга Сергеевна Морозова, плыла лебёдушкой гордой в белоснежной кофточке, спрятав печальные глаза за льдинками очков. Волосы на голове гладко зачёсаны и увязаны в узел – как у деревенских баб, в руке – кошелка. А городская стать ещё видна: по траве шагает, как по мостовой, и глядит и разговаривает необычно.

– Спасибо, Галина Петровна. Устала в поезде, не дождусь, когда домой дойду. Как там у меня?

– В обед Ириночку видела. Ольга Сергеевна, проводы у нас. Вы уж приходите с доченькой обязательно. Сашенька к вам ходил приглашать, а сейчас спрятался – застеснялся без рубашки показываться.

Гаврила Матвеевич отодвинулся от окна, вздохнул: дал бы Бог помолодеть – знал бы, как состариться. Упустил ведь лебедь белую. На час ума не хватило, теперь век кайся, трусливый дурак. Тьфу!

Их последняя встреча оставила у Гаврилы Матвеевича стыдливую досаду. Конечно, получилось всё по-людски, как надо, но вот эта улыбка её…

Дней десять назад к костру Гаврилы Матвеевича, рыбачившего на Сакмаре, вышла из леса, выломилась с треском и шумом заплаканная и перепуганная Ольга Сергеевна. Обессиленно присела возле огня и захлюпала, прикрыв лицо ладонями. В её распустившихся и перепутанных волосах торчали веточки; праздничный костюм, в котором она ездила в район, был облеплен паутиной; подол юбки и босые ноги – в грязи: видимо, спрямляла путь от станции до деревни да заблудилась.

– Поплачь, поплачь. Слеза покой даст. – Гаврила Матвеевич подбросил в костёр веток и подставил к огню котелок с ухой. – Наши бабы знают лес, а идут по грибы – аукаются.

– Я кричала тебе! – Ольга Сергеевна не замечала, что повысила голос, и с обиженным раздражением, допустимым разве лишь между близкими людьми, выговаривала ему. – Кричала я!

– Вот глухой тетеря, не слыхал.

Гаврила Матвеевич запоздало засуетился. Хлопнув себя руками по бокам, что выражало его большую растерянность, он ринулся было к чернеющей стене леса, на полпути подхватил корягу и потащил её к костру. Зачем она понадобилась ему сырая, он не знал. Наверное, потребовалась минуточка обдумать невольно вырвавшееся её признание. Ведь раз кричала, звала его – значит, и шла сюда к нему. Ну, дед, оплошаешь если, по гроб досады не пережуёшь.

Поплакав, Ольга Сергеевна приходила в себя. Вытирая со щёк последние слёзы, разглядела грязь на руках и на юбке, и на босых ногах.

– Боже мой! – поджала ноги и бросила жалостливый взгляд на Гаврилу Матвеевича. – Вода у вас есть?

– Вода? – стал он торопливо прикидывать, как нагреть воду. В котелке уха – кормить надо…

– Господи, да что я говорю, – рассмеялась Ольга Сергеевна. Взяла из костра пылавшую ветку, подняла её над головой и, освещая так путь, пошла к реке.

Теперь и Гаврила Матвеевич посмеялся. Перед кучей хвороста, которую он приладил для сидения Ольге Сергеевне, расстелил белую тряпицу и стал выкладывать свои запасы: луковица, хлеб, кусок пирога с грибами, так кстати, оказалось, положенный ему в торбу кем-то из женщин. Уха – греется. Ложка – на месте. Постель…

Гаврила Матвеевич забрался в шалаш и стал пошире расстилать ветви и траву, где спал. Руки тряслись, и в висках стучало звонкими молоточками. «Я кричала тебе! Кричала!» – многократно повторялось и звенело в ушах.

С реки донёсся всплеск, будто упало в воду что-то тяжёлое: «Уж не свалилась ли?». Вылез из шалаша и насторожился, готовый броситься на первый её крик; всматривался в темноту.

Маленький серпик луны над лесом слабо освещал ближний край широко расступившейся здесь реки, камыш, торчащий черным заборчиком, и куст ракитника у воды. А где ж она?..

Опять в воде сильно плеснулось, и пошли бултыхать реку ритмичные сдвоенные удары ног. Гаврила Матвеевич приподнялся на цыпочки, чтоб глянуть поверх камыша на пловчиху. А может, самому туда? Представил, как с пугливым замиранием поплывет от него Ольга Сергеевна, а он в два-три маха настигнет её посерёдке реки и пойдёт кружить да подныривать. Эх, лебедь белая, покажи красу!

Сдержался. Не нашенская баба-то. Может, не принято у них озоровать так. Да и какой он теперь озорун! Всё озорство повытрясли да повыбили, ничего не оставили про запас. Говорил так себе Гаврила Матвеевич, а сам всё тянул шею, заглядывая через камыш, и распрямлялся. И от этой распрямлённости зарождалось предчувствие дерзости, ещё не понимаемой им, но всё явственно рвущейся наружу.

Из-за камыша, наконец, показалась Ольга Сергеевна. Плюхая по воде ногами так, что за ней не спадал фонтан брызг, она доплыла до середины реки, развернулась на лунной дорожке и поплыла назад уже тихо, без плеска. Скрылась за кустом.

Костёр зашипел, взметнулся пламенем. Гаврила Матвеевич выхватил из пламени котелок. Бросил в варево лавровых листочков, нарезал лук и тоже свалил в уху. Чай заварил смородинными листьями.

Быстро проделав всё это, он остался у костра, поджидая Ольгу Сергеевну. Чуткая насторожённость – как бы не упустить удачу – и ликующая уверенность, что своего он не упустит, не покидали его. Возвращаясь к её словам, выплеснувшимся с такой обнадёживающей откровенностью, Гаврила Матвеевич мысленно уверял её, что силы в нём ещё не убыло, хоть тайно черпай, хоть по закону – не вычерпаешь. Чего вдовствовать-то с таких лет? Дочка взрослеет – у неё своя жизнь. Боже, помоги!.. И ничего-то мне больше не надо на этом свете.

Ольга Сергеевна выходила из темноты на свет костра в белом… Взбодрённая купанием, слегка озябшая, она встала близко к огню и, глянув на Гаврилу Матвеевича широко открытыми доверчивыми глазами, сказала с лёгким смущением:

– Я постирала… Высохнет к утру?

Только сейчас Гаврила Матвеевич увидел в руках Ольги Сергеевны постиранный шерстяной костюм, и что стоит она перед ним в нижней рубашке, как внучка его Василиса, не смущавшаяся в присутствии деда мыть избу в таком виде.

– На липку повесь, – показал он сук ближней липы, стоящей возле шалаша, и панически подумал, что она его не стесняется, за мужика не принимает.

Да нет, нет же, протестовало в нём всё против этой отрезвляющей догадки. Он стал следить за ней – может, хихикнет игриво или подаст другой знак вековечной игры мужчин и женщин. Но с прежней доверчивостью она подошла к дереву и, приподнявшись на цыпочки, вытянувшись и нисколько не стыдясь того, что поднялась её рубашонка, приладила на ветвях мокрые юбку с жакетом, исподнее и вернулась к костру, зябко прижимая к груди руки.

– В шубёнку лезь, – распахнул Гаврила Матвеевич приготовленный полушубок, служивший ему на рыбалке одеялом.

– Ой, как тепло… Хорошо как! – восхитилась Ольга Сергеевна, кутаясь в полушубок и млея от разливающегося по телу тепла нагретой возле костра овчины.

Большие глаза её с благодарностью и неустанным интересом следили за Гаврилой Матвеевичем, словно был он сказочный волшебник и преподносил ей с каждым жестом новые чудеса. Посадил на кучу хвороста, оказавшуюся удобной для сидения. На колени, запахнутые полами шубейки, положил кусок коры и на кору поставил котелок с ухой, аппетитно пахнувшей в лицо ароматами лаврушки и дымка. И всё это творя, приправлял своими прибаутками-шутками.

– А вот тебе ложка. Хоть и узка, да берет по два куска: разведёшь пошире – возьмёт четыре. Хлеба ломоть, – подал ей краюху. – И рукам подержаться, и в зубах помолоть. Поешь рыбки – будут ноги прытки. Одна беда: ни винца, ни пивца.

– Что вы, Гаврила Матвеевич, – махнула ложкой Ольга Сергеевна.

– Тогда только водки из-под лодки, – как бы примирился он, лукаво поблёскивая быстрыми глазами.