Страница 18 из 20
– Гаврюша-хрюша, – подала голосок младшая, выглядывая из-за спины сестры.
– Я не хрюша.
– А кто ты? – вышла из-за спины младшая и уставилась удивленно.
Тут и представилось Гаврюше то, что он произнес вдруг, а произнеся, не убоялся, а ещё и утвердился в сказанном:
– Я – бог! Вот как ударю сейчас молнией, сожгу кизяки все, и амбар, и дом. Всё сожгу! – взмахнул над головами обомлевших девчонок прутом и прут вжикнул, заставляя их присесть. – На колени становитесь! А то вон туча-то, как полыхну оттуда… Молитесь, чтоб не серчал.
От испуга поповны брякнулись на колени перед кучей навозного кизяка и, со страхом поглядывая на грозного бога, размахивающего прутом, с заученной ловкостью крестились и клали поклоны до земли. Хмуро шмыгая носом, Гаврилка глядел сверху на молельниц и наполнялся всё большей уверенностью, что он действительно бог. И как бог великодушно простил их, объявив:
– А теперь принесите мне сладких ватрушек да городских пряников.
Поповны послушно побежали домой, а Гаврилка остался сидеть на кизячной куче, раздумывая о том, как хорошо быть богом. Выходило, лучше чем попом. Все слушаются. Пряники сейчас принесут. Очень уж любил он сладкие городские пряники.
Только покушать сладенького не удалось – вместе с поповнами, таща их за руки, пришла попадья и так раскричалась на Гаврилку, что тут же появился церковный староста, тот самый мужик в полосатой рубахе. Он, оказалось, стоял за кустами и всё слышал. Прибежали нищие с паперти: загалдели, закудахтали. Из церкви выходил после службы народ и тоже подходил сюда разузнать что случилось, а узнав о навозном боге – веселился. Молодые – хохотали, старые – костерили, свивая голоса в общий негодующий и веселый гул:
– Такое удумал!.. Безбожник.
– Малец ещё…
– Охальник..
– А, может, и правда, Илья-Пророк. Гаврилка, снимай портки, да покропи на старух, ха-ха-ха…
– Ищь, смешно им…
– Снять да всыпать…
– Не даётся, гляди-ко…
– Понравилось, видать, богом быть…
Гаврилку стащили с кучи, надрали уши, набили подзатыльников и передали в руки бабушке Пелагее для домашней взбучки. Она состоялась вечером, несмотря на протест отца, пытавшегося отбить любимца у деда.
Но и после большой порки Гаврилка не остыл к шалым проказам. Слава безбожника и озорника притягивала к нему мальчишек, собирая подчиненную ему ватажку. Вначале коноводил соседской ребятней, потом – улицей, а когда подошла пора и стал заглядываться на девок, Гаврюха стал вожаком всех петровских парней и водил их под гармошку по соседним хуторам и сёлам на гулянки и драки, их завершавшие.
Озоровал так до той поры, когда однажды от отца Прокопия пришёл посыльный и пригласил на беседу к поповне Антонине, приехавшей с подругой из самого Санкт-Петербурга. Гаврила не стал отказываться: интересно ведь посмотреть, как столичные барышни форсят. Смекнул, что посмеяться захотели, вспомнив старое… Но, поглядим…
Пришёл к попу в чём собирался на улицу для ночных проказ: в сапогах и красной рубахе, с гармошкой под рукой. Волосы не вмещала фуражка и они выбивались из-под козырька пышным букетом. Но самой главной приметой его деревенского форса был перетягивающий рубаху плетёный из тонких ремешков поясок, на концах которого вместо обычных кистей болталось по гирьке.
– Э-это что у тебя?., – возмутился отец Прокопий, уставясь на кистень поверх очков. – Я ж наказал тебе снять эту срамоту. Аль уряднику подсказать, чтоб подержал тебя в клоповнике?..
– Папа, это то что надо! – восхитилась поповна и обернулась к другой барышне, стоявшей у книжной полки. – Машенька, познакомься… Тот самый бог, о котором рассказывала тебе. Прелесть, правда?!
Барышня кивнула, улыбнувшись. Подошла к Гавриле и представилась, подав руку:
– Меня звать Мария…
Высоко поданную её руку неловко было пожать, как принято у парней, и тогда Гаврила по-дворянски принял её и поцеловал, чем вызвал удивлённый хмык отца Прокопия и восторженные хлопки в ладошки Антонины. А барышня сказала:
– Для поездки по волости мне нужен сопровождающий.
– Кучер что ли?
– И кучер…
Похмелье…
Закудахтала курица. Не в прошлом, а тут в сараюшке, где оказался Гаврила Матвеевич, не помня как. Вот ведь, проклятущая, все мысли перепутала… А чего это я развспоминался?.. Право дело, не хмель беда, а похмелье.
Почесав бороду, он сел и, глядя на примятый стебель татарника, задумался: ведь колол, наверное, а не чуствовал. И как оказался в сараюшке? От баньки, помнил, к дому пошёл и глядел на пляску во дворе. На его гармошке наяривала белобрысая Танька, внучка соседки Федоры, кружком стояли парни и девчата, вывалясь из борьбы за патефон, а в середке топтались Василиса и Петька Сапожков, из последних сил утаптывали каблуками двор, дергались без частушек и припевок, изредка подбадривая себя хриплыми выкриками.
Увидев деда, Василиса словно скинула с лица маску злого упрямства, передернула плечами, колыхнула грудью и, прокричав частушку, пошла по кругу, топоча и размахивая платочком, да так весело, словно только что влетела в пляску.
Дед подмигнул ей – мол, знай наших, – бросил прибаутку, решив, что патефон Василиска ни в жизнь не отдаст. Поднялся в большой дом, откуда нестройно и заунывно неслось про неудачливого Хаз-Булата, у которого выпрашивали молодую жену, а он даром отдавал её, спящую с кинжалом в груди.
Без Гаврилы Матвеевича тут верховодил сват Петр Герасимович Сморчков и, встряхивая бородёнкой, водил рукой над столом. Бабы тянули песню, не глядя на указчика, и Гаврила Матвеевич не стал встревать, выпил подвернувшуюся кружку медовухи, вроде бы пошёл к себе в избу, да оказался в курятнике. Чудеса!
– Да кши ты, проклятущая! – гаркнул на кудахтующую курицу так, что та шарахнулась и выскочила в квадратный подрез двери. К её испуганному кудахтанью прибавился воинственный клёкот петуха. Дверь отворилась, залепив Гаврилу Матвеевича светом, и в сарай вошла невестка, всплеснула руками:
– Вот он! А мы ищем, не знаем, что подумать. Аль кроватей нет, на сене улёгся.
– Брр… – потряс головой Гаврила Матвеевич и вспомнил всё же: ходил в избу-то. В сенцах застрял, как услышал голос Зыкова, густо урчащего, как трактор на малых оборотах. В избе зять учил Костика уму-разуму, и чтобы не мешать им, Гаврила Матвеевич зашёл в сарайчик переждать маленько, да уснул тут. Хохотнув, поднял на невестку весёлые глаза:
– Как там свашенька? Не бузит?
– Прибегала. Плачет… Иринка-то записку ей оставила, чтоб простила. А она адрес взяла Сашеньки, писать ей. А потом, говорит, командиру пожалуется.
– Не дура, не пожалуется. Зацепины как?..
– Звали на похмелку – не пришли. Да что мы, кланяться станем? – бросила резко Галина, словно отказывалась больше говорить о них, и поджав губы, боязливо покосилась на дверь.
– Чего ещё?
– Панычка пришла.
Видел Гаврила Матвеевич, что Галина шепнула ему, а показалось, как громом ахнула по ушам. Вмиг слетели сон и лень пьяная пропала – он вскочил, головой стукнулся о низкий потолок и, полусогнутый, впился в невестку тревожным взглядом:
– Как пришла?..
– Босая… Все ноженьки-то посбила, – захлюпала Галина Петровна.
– Сбегла, что ли? А дети?..
– Померли.
Невестка заплакала, а Гаврилу Матвеевича словно бы шибануло со свету да в темень, застило глаза бедой, не давая и продыху. Он зашатался, шаркнул головой по потолку, и пригнулся. Вот и пришла беда, отворяй ворота.
Что делать-то? Ума не теряй. Это самое и надо, собирал он себя, сжимая кулаки. От кулаков и разум вернулся, повелел дальше думать, а прежде поопасаться.
– Когда пришла?
– Ночью. В баньке отсиживалась.
Во-о-от почему показалось, что спичкой чиркали, вспомнил он тот огонёк, подсказавший мысль Ольге Сергеевне проверить баньку. А он-то возомнил… Ах ты, мать моя, богомолка! Весь позор его видели, понял он, и тут же отбросил свои догадки как пустяшные рядом с той бедой, какая пришла в его дом вместе со второй невесткой Леонтиной Барыцкой, переименованной ими в Леночку и прозванной панычкой. Вспомнились её глаза светло-синие, как цветки цикория в пшеничке. Увидел на миг, как она прижималась к Коленьке и, глядя на него снизу вверх, то вновь взглядывая на свекра, говорила, что любит мужа и пойдет с ним в отруб.