Страница 96 из 98
Восприятие японцев преимущественно православным, монархически настроенным, происходившим из крестьян малограмотным русским солдатом в первой русско-японской войне 1904–1905 гг., неизбежно отличалось от восприятия в конце 1930-х гг. бойцом Красной Армии, хотя и вышедшим в основном из той же крестьянской среды, но уже имевшим иное мировоззрение. Этот боец, как правило, не был религиозен, имел некоторое образование, в значительной мере воспринял новую классовую идеологию «пролетарского интернационализма», что не позволяло пропаганде изображать врага (японцев) как «желтых мартышек». Акцент как раз и делался на классовой ненависти — не к японскому народу, а к японским эксплуататорам-милитаристам, феодалам-самураям, агрессивной и реакционной империи. У непосредственных участников боевых действий 1938–1939 гг. сформировался образ японцев как опасного и жестокого, умелого и опытного врага, относящегося к чужой культуре, во многом «иного» и непонятного. Вместе с тем, и в армии, и в обществе японцы воспринимались через идеологический фильтр СМИ. В результате мифическая составляющая оказалась в этот период не меньшей, чем в русско-японской войне начала века, хотя в главном Япония в советском массовом сознании оценивалась достаточно верно: несмотря на свое поражение, она воспринималась как сильный и коварный потенциальный противник, готовый нанести удар в благоприятный момент.
Военная кампания 1945 г. против Японии в СССР была окрашенная в государственно-националистические тона, что было полностью созвучно настроениям страны, в которой, однако, «пролетарский интернационализм» был официальной идеологией. И.В.Сталин — Верховный Главнокомандующий — в своей речи обосновал участие СССР в войне «особым счетом» к Японии, ожиданием народа, ряда поколений, что «черное пятно» поражения в 1904 г. будет смыто победой.
Хотя идеологема «пролетарского интернационализма» формально сохранялась, но практика Второй мировой войны внесла существенные коррективы: «пролетариат» враждебных стран (фашистской Германии и всех ее сателлитов, в том числе и Японии) отнюдь не пришел на помощь своему «классовому союзнику». Поэтому в пропаганде, и в настроениях общества идеи защиты национально-государственных интересов СССР как преемника тысячелетнего Российского государства оказались доминирующими, что не могло не повлиять на общий контекст восприятия противника не только в последней в XX веке русско-японской войне, но и во Второй мировой войне в целом, да и впоследствии. И много позже, в Афганской войне, при пропагандистском обосновании введения советских войск в соседнюю страну «интернациональным долгом», этот идеологический аргумент не был главным даже в воспитательной работе с личным составом: на первый план вышел тезис о необходимости защиты южных рубежей СССР.
В военный период «образ врага» выполняет чрезвычайно важную консолидирующую для общества роль, выступая инструментом социальной мобилизации. Но проблема «образа врага» тесно связана и с исторической памятью, причем значимость ее для массового сознания, а нередко и для международных отношений не становится меньше. Любая война после своего окончания продолжает существовать в памяти многих людей — непосредственных участников, современников, ближайших потомков носителей экстремального военного опыта. Если война оказывается значимым для социума событием, то память о ней сохраняется не только в индивидуальном, но и в коллективном сознании, может закрепляться в официальном (идеологическом, политическом и т. д.) дискурсе на протяжении жизни нескольких послевоенных поколений. При этом образ войны, то есть комплекс представлений о ней, неизбежно включает в себя и образ врага — причем, не только таким, каким он сформировался в ходе самой войны и унаследован новыми поколениями, но и со всеми последующими, ретроспективными изменениями, вызванными многими факторами и субъектами. Здесь и мемуары участников событий, и исследования историков, частично отраженные в учебном процессе, и в произведениях искусства, особенно таких массовых, как литература, кино и др. Важнейшим субъектом, формирующим историческую память, является государство, а фактором — политическая конъюнктура (политический режим, взаимоотношения с государством — бывшим противником и др.)
Историческая память — весьма сложный феномен общественного сознания. В ней много пластов, формирующихся разными путями. С одной стороны, она принадлежит области массовой социальной психологии, причем во многом стихийной; с другой, — идеологической сфере, а значит, как правило, является предметом особой заботы государства, общества и их официальных институтов (политических организаций, структур образования и воспитания, средств массовой информации, религиозных организаций и др.). Такое внимание власти к исторической памяти связано с тем, что она — основа национального самосознания, которое, в свою очередь, имеет решающее влияние на развитие страны, жизнеспособность народа и государства, особенно в условиях нестабильности. При этом у каждой страны историческая память — сугубо «индивидуальная», содержащая собственные оценки событий, не похожие на взгляды и оценки иных социумов.
Военное прошлое и военный опыт занимают в исторической памяти особое место. А наиболее важные из войн, «судьбоносные» для конкретных стран и народов, превращаются в важнейший элемент «опорного каркаса» национального самосознания, предмет гордости и источник, из которого народы черпают моральные силы в периоды новых тяжелых исторических испытаний.
Весьма значимы — как составная часть исторической памяти — и представления о противниках, с которыми велись войны. Они позволяют соотнести образ собственной страны с образом врага, оценить войны как важные истории вехи своей страны, характер ее участия в них. Ведь одни войны являются предметом национальной гордости, а другие — национальным позором, источником психологической фрустрации. Такие войны стараются вытеснить из исторической памяти или трансформировать, исказить их образ, «переписать историю» с тем, чтобы избавиться от травмирующих массовое сознание эмоций, вызывающих чувство вины, активизирующих комплекс «национальной неполноценности» и т. п.
В современной Европе к подобной категории событий, травмирующих национальное сознание, относится участие разных стран во Второй мировой войне на стороне гитлеровской Германии. Одни из них в противовес политике правящих в то время режимов стараются подчеркнуть борьбу своих антифашистов. Другие, напротив, пытаются завуалировать и даже оправдать преступления своих соотечественников, сотрудничавших с нацистами, как это происходит в прибалтийских государствах.
Вторая мировая война связана с Первой мировой не только цепью причинно-следственных связей и типологической общностью двух исторических явлений, но и близостью их как социально-психологических феноменов. Оба военных противостояния превратились в массовое уничтожение людей, не только военных, но и гражданского населения. Однако второе отличалось гораздо большей жестокостью, масштабами жертв и разрушений, отказом со стороны Германии и ее союзников от многих «цивилизованных» норм ведения войны. Здесь куда более ясным оказалось разграничение между «добром и злом», и в отличие от Первой, Вторая мировая война почти для всех ее участников имела вполне ясный смысл: каждый мог сознательно выбрать место в ней и свою позицию. Поэтому столь болезненным оказывается национальная историческая память народов, воевавших на стороне фашистской Германии.
В обеих мировых войнах чрезвычайно важной оказалась вовлеченность многих десятков миллионов людей в военные события и, прежде всего, непосредственно в вооруженную борьбу. Возвращение в мирную жизнь огромной массы комбатантов — носителей милитаризированной психологии, людей с травмированной «экстремальной ситуацией» психикой не могло не наложить свой отпечаток на жизнь послевоенного общества во всех странах, вышедших из войны. Не случайно, межвоенный период обернулся сильнейшими реваншистскими настроениями в побежденных странах, а Вторая мировая — «горячая» война — сразу же переросла в «холодную», растянувшуюся почти на полвека.