Очередь

«И ты, как бобик, побежал за мной! – усмехнулся учетчик, грустно качая головой. – Слушаю я тебя и удивляюсь: охота так унижаться? Причем не один ты, целая очередь, судя по твоим словам, пресмыкается перед этими работницами общепита – и чего ради? Чтобы даром взять черствый пирожок, вчерашний салат, голову селедки? Поварихи все равно это выбросят или отнесут свиньям? Вы, как с голодного края, бежите в столовую за компотом, в котором нежный вкус чернослива отравлен горечью подачки, тогда как в лесу сейчас уже течет березовый сок. Про это, ладно, не буду: опять скажешь, что я агитирую за уход из города. Но и в случае, если вы глухи к зовам весны, если огорожанились до мозга костей, все равно непонятно, почему свет сошелся клином на этой убогой столовке. Разве она единственная в городе точка общественного питания! Меня в нее, как ты верно заметил, случайно занесло. А вот зачем тебе таскаться сюда, так далеко от подъезда учреждения, куда ты верой и правдой стоишь в очереди?»

«У тебя не возникло бы этого вопроса, знай ты хотя бы азы городской жизни, – важно сказал Лихвин. – По правде говоря, я уже устал объяснять все подряд, но, поскольку вразумить тебя больше некому, буду отдуваться и дальше. Дело в том, что городские служащие – великие труженики. Они дорожат доверием, которое им оказали, зачислив в штат постоянных работников, с возрастом их благодарность только растет. Большинство горожан, тянущих лямку по основному месту службы, еще и подрабатывают. В столовой одна судомойка довольствуется одной работой и свободное время проводит на диване перед телевизором. Все остальные поварихи лишь по совместительству. Место их основной работы – кадры. После столовой они бегут на службу в разные учреждения в разных частях города. В своих отделах, в пока еще совершенно недоступных для нас с тобой кабинетах, они ведут прием и отбор поступающих на работу. Мы, соискатели, напрямую заинтересованы в том, чтобы эти женщины приходили на службу с зарядом бодрости и хорошего настроения, поскольку скорость движения очереди, как легко догадаться, зависит от трудолюбия и усердия кадровиков. Ты наивно подумал, что у поварих наш народ пьет компот. На самом деле смысл не в компоте. Мы ходим в столовую не попрошайничать, не набивать брюхо (хотя почему бы не поесть, если от души угощают?), а потому, что шефствуем над этим заведением. Кто по доброй воле, как я, кто по графику, мы заходим в столовую, чтобы поддерживать здесь нормальную, а в идеале легкую и приподнятую атмосферу. Надо – пылинки с поварих сдуваем, надо – шутов перед ними корчим. Не стану углубляться в тонкости и ухищрения этого в высшей степени деликатного шефства, такой рассказ займет слишком много времени, и не объяснишь на пальцах то, что целая очередь постигала путем долгих проб и ошибок. Тебе важно понять одно: ты опечалил и выбил из колеи самую толковую кадровичку из всех, к кому в будущем мы с тобой можем зайти на прием. Это роковое, жуткое совпадение: Зоя работает в отделе кадров в том самом подъезде того самого учреждения, куда мы стоим в очереди! Причем Зоя – лучшая. Среди служащих на Космонавтов,5 ей нет равных. Она сейчас в самом расцвете служебных сил. Никто не ведает тайн ее ремесла и обращения с посетителями, прием-то ведется за закрытыми дверями, но работает она на удивление споро, с той изумительной легкостью и головокружительной быстротой, которые отличают зрелую и еще не затюканную неурядицами и начальством служащую. Эта женщина для нашей второподъездной очереди подлинно свет в окошке, не случайно и улыбка у нее золотая. Теперь ты понимаешь, что бестактным вторжением в столовую оскорбил, да еще в день юбилея, ту, на кого вся наша очередь возлагает главную надежду?»

«Я не подозревал, что в столовых кипят такие страсти, – насмешливо сказал учетчик. – И в каких выражениях служащая потребовала моих извинений?» – «Разумеется, ни в каких! Вслух она слова не сказала, ограничилась красноречивыми взглядами. Гордость ее уязвлена. Ее и от меня тошнило. А уж передавать через свидетеля своего унижения послание его виновнику – а вдруг ты и это проигнорируешь! – было выше ее сил, такое окончательно уничтожило бы ее в собственном мнении. Нам с тобой придется покумекать, в какой форме принести извинения, ведь она может их и не принять. Похоже, она решительно настроена поставить нас на место и показать всем очередникам, кто истинный хозяин положения, и в столовой, и в ее кабинете. Если ничего срочно не предпринять, она сделается для посетителей официальным лицом, суровым инспектором одного из отделов кадров, и не более. Ничего сверх определенного инструкциями, никакого внеслужебного рвения, никаких добрых чувств и стараний помочь соискателям хоть как-то зацепиться в городе. Повторяю, никогда я не видел Зою более грозной, чем сегодня, при одном воспоминании дрожь берет. Но, будем надеяться, повинную голову меч не сечет. Все равно иного выхода, кроме как попытаться убедить ее в твоем чистосердечном раскаянии, у нас нет». – «У вас, может, нет, а у меня есть», – возразил учетчик. «Это какой же?» – «Я немедленно и навсегда ухожу из города. Завтра за неявку на перекличку меня вычеркнут из очереди, и память обо мне исчезнет. Ты сейчас возвращайся в столовую, скажи пекарке и всей бригаде, что впредь моя физиономия никогда не омрачит их взоров ни в горсаду, ни во дворах учреждений под окнами кабинетов. Можешь сказать, что силой вытолкал меня из города, это тебе зачтется в копилку добрых дел. Вали на меня, как на мертвого. И хоть рассыпься перед Зоей в извинениях от моего имени! Я не против».

В этом момент из-за поворота навстречу Лихвину с учетчиком вышли две молодые сезонницы. Они шумно сопели. Модные тесные туфельки на высокой шпильке шатались на неровной дороге. Под тугой кожей играли сильные икры. Узкая короткая одежда не защищала от холода оголенных рук и ног, в то же время сковывала движения, стесняла дыхание крепких грудей. Одна девка была затянута в платье, сужающееся книзу, оно вынуждало семенить. Но и при мелких шажках тонкая материя угрожающе трещала под напором широкого молодого тела. Движения второй стесняла юбка, такая короткая, что ее хозяйка невольно приседала и держала руки по швам, она прижимала ткань к бедрам, чтобы ветер не заголял до верха мощные, красные от холода ноги. Щеголихи явно недавно пришли в город под предлогом его покорения, чтобы самим быть покоренными им. Наверняка за городом на тяжелых сезонных работах они чувствовали себя в своей стихии и давали норму наравне с мужчинами, а здесь ходили на полусогнутых и нелепо ставили ноги носками внутрь.

По многолетней привычке с ходу проникать под шелуху поверхностного впечатления учетчик заметил, что девки были похожи, наверно, двойняшки. Возможно, наскучившее обеим сходство послужило причиной стараний воздвигнуть между собой отличия. Одна выкрасила голову в темный цвет, другая обесцветилась до неестественной белизны. Но густые рыжие веснушки на коже выдавали одинаковый природный цвет волос. Девицы грубо обкорнали друг друга, стрижки были разные, но обе нелепые, растрепанные ветром. Модницы безжалостно выщипали брови и намазали тушью ресницы, испачкав веки.

Двойняшки оказались знакомыми Лихвина и обступили его, ревниво потеснив учетчика. В их действиях чувствовалась уверенность, что учетчик счастлив быть рядом с Лихвиным, но не заслуживает такой чести. Девки затараторили, зовя Лихвина на танцы. Они шли в горсад засветло, чтобы успеть занять ближние к эстраде места, пусть за спинами постоянных городских жителей, те-то всюду имели преимущественное право прохода, зато впереди своих, таких же, как они, очередников.

Но Лихвин слушать не стал. «Прочь!» – буркнул он и резко толкнул с дороги двойняшку, вставшую между ним и учетчиком. Та сделала несколько падающих шагов, подвернула каблук и с размаху села в грязь. Узкое платье мешало ей подобрать под себя ноги, чтобы сразу переменить неловкую позу. Она в два приема перевернулась на колени, кругом вымазав подол. Под пяткой криво висела сломанная при падении шпилька.

Лихвин пошел дальше, не оглядываясь. Учетчик нахмурился: можно было мягче отказаться от приглашения. И, поскольку Лихвин сорвал злость на случайной прохожей из-за несговорчивости учетчика, он в стремлении как-то загладить грубость подал упавшей руку. Но девка и не подумала принять помощь. Она ловко устремила пальцы с грязными накрашенными ногтями мимо левой, здоровой руки учетчика и впилась в правую. Он невольно наклонился вниз за больной рукой. «Приятно познакомиться!» – прошипела девка. Она опасливо поглядела в спину удаляющемуся Лихвину и с хищной грацией вывернула оголенное плечо, чтобы показать учетчику красиво наколотое число 969. «Между прочим, мы твои впередистоящие соседки по очереди, – высокомерно сказала сезонница, тщательно осмотрела татуировку, не запачкалась ли, и сдула невидимые пылинки. – Не мы, а ты, невежа, должен был давно нас разыскать и представиться. Но ты возомнил, что тебе можно нарушать приличия, водить знакомство с такими высокими очередниками, как Лихвин, на пару сотен номеров старше тебя. Так вот, чтобы не забывал свое место, тебе памятка!» С этими словами девка так вонзилась ногтями в обожженную ладонь учетчика, что у него потемнело в глазах. Свободной рукой он не мог защищаться, так как боролся с обеими двойняшками, другая подкралась к учетчику со спины и повисла на нем. Она душила его за шею, дрожа от злости и пища в ухо. Лихвин обернулся на приглушенные звуки борьбы. Он без раздумий выломал хлыст из черемухи, растущей рядом с чьей-то оградой, и со свистом рассек воздух, показывая самые решительные намерения. Этого было довольно, чтобы девки отпустили учетчика и в страхе отбежали. Одна ковыляла на сломанном каблуке, ее нарядное платье было безнадежно испачкано, вторая на ходу пыталась его отчистить. Лихвину они не сделали упрека, а на учетчика кидали мстительные, злобные взгляды.