Очередь

Лихвин сменил тон, но не унялся. «Ты оскорбил повариху – надо извиниться», – с тупой, молящей неотступностью повторил он. «Чем же и кого я мог оскорбить? – холодно возразил учетчик. – А впрочем, неинтересно. Умышленно я этого не делал, а что кому померещилось, не знаю и знать не хочу. Я сыт по горло вашими городскими выдумками. В десятый раз повторяю: я случайный прохожий, не тяните меня в свои раздоры. Даже не подумаю возвращаться! Предположим, у тебя хватит силы и сноровки, в чем я лично очень сомневаюсь, волоком утащить меня в столовую и кухонным ножом разжать зубы, все равно никаких извинений ты не услышишь. Наоборот, тогда я точно оскорблю повариху, и не одну. Я ученый, знаю: уступки очереди ни к чему не ведут, только глубже затягивают в ваше болото. Я уже побыл свидетелем. А теперь мне навязывают роль виноватого!» – «Но это уступка не очереди, – в жалобном отчаянии возразил Лихвин. – Все гораздо серьезнее!»

Однако учетчик уже отвернулся от Лихвина и шагал к реке. Он не смотрел на попутчика, но отогнать его не мог. Зажать себе уши было бы признанием слабости, мольбой о пощаде и, вообще, нелепостью. В результате речи Лихвина проникали в сознание, как жужжание большой назойливой мухи.

По его словам, оскорбленной сочла себя Зоя-пекарка, первая встреченная учетчиком в столовой. Учетчик якобы ранил ее черствостью и бездушием. Она не привыкла, чтобы заходящие в столовую очередники, где они кормятся хоть и скромно, но все же бесплатно, не обращали на нее внимания. Обычно нахлебники это понимают, так что поварам приходится умерять пыл благодарностей. Но учетчик показал себя форменным истуканом. Разве пекарка много от него ждала! Чего ему стоило перемолвиться с женщиной словом, ласково заглянуть в глаза, попросить пирожок? Своей беспричинной враждебной холодностью он заставил унизиться признанного мастера выпечки, украл ее время. Зоя (хотя учетчик этого не заметил и не помнил) ходила по залу, как нищенка, сметала с чистых столов несуществующие крошки, выдвигала и задвигала стулья, даже напевала, чтобы привлечь внимание спесивого гостя. Не могла же она, солидная служащая, известная в городе личность, первой заговорить с ничтожным сезонником, с перекати-полем, занесенным в столовую диким ветром. Поистине, это единственное, до чего она не унизилась, между тем учетчик хозяйничал как у себя дома. Без спроса взял с раздачи холодные закуски и с кислой миной сжевал их за столом, где Зоя с подругами скромно отмечала свой юбилей. Точно она отказала бы ему в свежем и вкусном, намекни он словом или взглядом. Но он окружил себя стеной ничем не вызванного отчуждения. Когда учетчик пил водку, ему недостало элементарной вежливости спросить, по какому поводу застолье. Вместо этого он, как крот, зарылся в свой мешок на виду у целой бригады поваров, которые, в конце концов, еще и женщины. Он посеял среди них внутренние раздоры. Тщетно добиваясь расположения учетчика, Зоя слышала за спиной усмешки коллег, мол, привыкла, подруга, греться в лучах общего внимания, а попробуй-ка холодный душ. На самом деле веселого было мало, в душе поварихи понимали: пренебрежение к одной распространяется на всю бригаду – чему же тут злорадствовать?

К сожалению, рядом с учетчиком слишком долго не было никого, кто мог бы подсказать простые и естественные правила приличия. У Лихвина из-за проклятой переклички весь день с утра кувырком, поэтому в столовую он пришел позже обычного, когда учетчик уже расселся в зале, как барин. Успей Лихвин раньше, он, конечно, не позволил бы учетчику так себя вести, неприятностей удалось бы избежать или сгладить острые углы. Но все случилось так, как случилось: Зое нанесено тяжкое оскорбление. Ни сама она, ни подруги ничего вслух Лихвину не сказали. Однако, будучи завсегдатаем столовой, он научился угадывать мысли и настроения. По расстановке поварих, по их позам, по грому швыряния на плиты кастрюль и сковород, по молниям в глазах Лихвин понял, что учетчик крепко им насолил, ведь он был центром этой бури, правда, хранил беспечность, но от этого картина выглядела еще более зловещей.

А уж когда Зоя на просьбу Лихвина утолить жажду (что было скрытым приглашением к откровенности, ведь он легко мог напиться из-под крана) принесла компот и, глянув на учетчика, шваркнула стакан об пол, вместо того чтобы дать в руки, стало окончательно ясно, против кого все раздражены. Лихвин спросил глазами, надо ли удалить учетчика из столовой. Но пекарка гримасой дала понять, что не надо: такое могло быть расценено как скупость и негостеприимство с ее стороны, а она бы этого не хотела, потому что дело не в этом. Лихвин стал собирать стекло, чтобы выиграть время и сообразить, что же предпринять. По совести не он, а учетчик должен был ползать на коленях и поднимать осколки.

К счастью, Зоя не осталась равнодушной к стараниям Лихвина. То, что он фактически отдувался за другого и подвергся унижению вместе со служащей, смягчило ее гнев, и кое-какой намек она все-таки сделала. Она вымазала Лихвину тестом лицо в знак дружеского расположения и чтобы дать почувствовать, что особенность сложившейся ситуации в нерасторжимом сочетании забавного и унизительного, и это, хочешь – не хочешь, придется проглотить. Лихвин последовал Зоиной подсказке. Чтобы избавить присутствующих от лицезрения учетчика, один его вид нервировал женщин, Лихвин ушел в кухню, где поварихи постепенно обступили его, и в ярких красках изобразил похождения учетчика в городе.

Лихвин всячески пытался внушить им, это было единственное спасение в сложившейся ситуации, что в облике и поведении учетчика гораздо больше нелепого, чем оскорбительного, и он не стоит того, чтобы на него обижаться. Даже хорошо, что он не пытается угождать служащим: при его чудовищной неуклюжести это не вызвало бы ничего, кроме стыда и досады. В городе и в очереди учетчик зеленый новичок, по несчастному стечению обстоятельств попадающий в положения, требующие изрядного знания городской жизни и большого опыта очередестояния. Отсюда путаница и трагикомизм. То учетчик делает лишнее, то пренебрегает обязательным. Когда шофер автобуса великодушно закрыл глаза на безбилетных пассажиров, учетчику следовало вместе со всеми благодарно затихнуть в углу, а он шатался по салону и отвлекал водителя разговорами. Он совершал бестактность за бестактностью. Во дворе учреждения еще не занял очередь, а уже ввязался свидетелем в чужой спор. Порядочные свидетели ограничиваются изложением фактов, учетчик же возомнил, что имеет право на высказывание личного мнения, не имеющего отношения к делу, в результате докатился до смехотворной и возмутительной агитации за самороспуск очередей. Словом, чудик мечется по городу, как шальной, ничего не знает про место, куда его занесет следующий рикошет, и отскакивает от каждой поверхности, вместо того чтобы проникнуть под.

Самое поразительное – это, конечно, посещение столовой. Ведь со двора пятиэтажки на Космонавтов,5 он мог идти на все четыре стороны. Но каким-то непостижимым ветром его занесло в горсадовскую столовую, где присутствие новичка, особенно из очереди Ко.5-II, совершенно непозволительно, потому что и самые искушенные, бывалые очередники заглядывают сюда с трепетом, призывают на помощь весь свой такт и ходят, как по лезвию ножа, с оглядкой во все стороны, а если физиономии при этом самые простецкие и развеселые, то это ведь тоже одно из правил приличия. Разумеется, после жуткой, трагической случайности проникновения в столовую учетчик не мог не наломать дров. И он их наломал. В столовой его талант все делать невпопад проявился в полной мере!

В этом месте своего странного повествования, казалось, он рассказывает сон, Лихвин сбавил пыл и пояснил, что в пух и прах раскритиковал учетчика в глазах поварих не из личной неприязни, а потому, что только так, беспощадным высмеиванием, можно было остудить их гнев и спустить дело на тормозах. Это испытанная уловка, и в какой-то момент Лихвин подумал, что сработало. Как поварихи ни крепились, ни поджимали губы, смех прорывался наружу. Особенно когда Лихвин пересказывал страстные воззвания учетчика к очереди, вроде того что «хватит греться от фонарного света!». А когда Лихвин изобразил, как отважный ниспровергатель городских порядков упал в обморок, пока ему всего лишь рисовали на руке номер, поварихи рассмеялись всей бригадой. Женщины веселились от души, и Лихвин решил, что дело замято, что не захочет Зоя в радостный день 25-летия трудовой деятельности изводить себя мыслями о незваном невежливом госте. Лихвин вышел из кухни успокоенный, и зря, потому что обида не улеглась, а зрела. Зоя категорически потребовала извинений учетчика.