Страница 3 из 8
Впоследствии многие из белевских студийцев стали профессиональными актерами, художниками, учителями рисования, музыки. Большое значение имел дух содружества, творческие споры, совместные поездки на этюды, поездки в Москву, чтобы побродить по музеям. Одна из наших бывших студиек, известная французская художница Надежда Леже, недавно вспоминала, как в одну из таких поездок она впервые увидела картины Пикассо, как они взволновали ее, а годы спустя Пикассо стал ее близким другом.
В отличие от московского Пролеткульта, где тогда сосредоточились различные формалистические и анархиствующие течения, в наших студиях творческая жизнь шла в русле реалистического искусства, а наезжавшие время от времени пропагандисты кубизма, супрематизма и многих других "левых" течений тех лет оставались в одиночестве.
В 1920 году во время нашей студийской поездки в Москву я встретил Александра Блока. Рядом с ним величественно и покровительственно шагал ныне почти забытый критик П.С. Коган. Поравнявшись со мной, Блок вдруг окликнул меня по имени. Оказывается, он запомнил меня с тех давних лет, когда я был еще мальчишкой. Спросил, пишу ли я стихи, работаю ли над стихами. Он был очень худ, бледен, и мне показался не столько грустным, сколько сосредоточенным на чем-то одном и отрешенным от всего остального. Встреча была недолгой. Больше я его уже не видел. Позже, вчитываясь в его стихи, я пытался понять причину той его сосредоточенности. Едва ли я понял ее верно, но его поэзия с каждым годом становилась мне ближе и в ряду его современников он был мне ближе других, как в прозе ближе других был Бунин.
В 1921 году я провел несколько месяцев в Москве, ходил на Воздвиженку в Пролеткульт, но процветавшее там левачество, отрицание и поношение культурного наследства, всякая заумь в творчестве отвратили меня от московских студий. Только на Поварской в Студии стиха Валерия Брюсова мне было интересно. Однако и в Белеве уже нечего стало делать - художники постепенно разъезжались по большим городам, литературная студия опустела, задумывался о переезде в Москву Т.И. Катуркин, и в августе 1922 года я окончательно уехал в Москву.
Я пошел к Валерию Брюсову. На Поварской Студию стиха преобразовали в Высший литературно-художественный институт. Я сдал туда документы, приложив к ним две или три тетради своих стихов. Через несколько дней меня вызвали на коллоквиум, как тогда называлось собеседование, заменявшее экзамен. Едва ли оно было легче экзамена: от поступавших требовалось хорошее знание мировой литературы, классиков русской поэзии. Например, кто-нибудь из экзаменаторов читал отрывок стихотворения, и надо было определить хотя бы автора, если не произведение, из которого прочитан отрывок. Один из профессоров спросил: "Как вы полагаете, почему Лермонтов написал это?" И прочел мне начало одного из лирических лермонтовских стихотворений. Я вдруг вспомнил весь цикл и ответил, что без этих стихов в цикле образовалась бы внутренняя брешь, нарушилась бы связь между предыдущим и заключительным стихотворениями цикла. Я прежде никогда не задумывался над этим и отвечал предположительно, но экзаменатор встал, пожал мне руку и поздравил с приемом в институт.
Выйдя из экзаменационной зеленой гостиной, я задержался с друзьями в Красной комнате около мраморной статуи. Все брюсовцы хорошо помнят это место наших встреч около итальянского окна, возле стен, обитых малиновым штофом: дом еще хранил всю обстановку, украшавшую его в давние, екатерининские времена.
Вскоре из зеленой гостиной вышел В.Я. Брюсов. Он подошел к нам, отозвался об успехах или промахах каждого из нас на коллоквиуме, а мне сказал, что читал мои тетради, и похвалил стихи, легко вспоминая строчки, ему понравившиеся. Было удивительно, как находил он время столько читать и везде успевать, но таков он был и в последующие годы - прост в обхождении, понятлив, трудолюбив, доброжелателен, но и взыскателен.
Навсегда мне запомнился тот погожий осенний вечер, в который я ступил на стезю профессионального литератора.
Поступая к Брюсову, я не думал отказаться от живописи, пошел во ВХУТЕМАС, где тогда шла тоже интересная творческая жизнь. Я отнес туда тяжелую пачку своих работ с просьбой допустить меня до испытаний. Прославленные живописцы К.Ф. Юон, В.К. Бялыницкий-Бируля, И.Э. Грабарь и еще некоторые из мастеров в тот же день просмотрели мои работы и постановили принять меня без испытаний.
Чуть ли не бегом я возвратился в институт, чтобы мне выдали копии документов. Все складывалось хорошо: во ВХУТЕМАСе занятия начинались с утра, в брюсовском институте - вечером.
На следующий день я подал во ВХУТЕМАС все необходимые бумажки, вплоть до копии воинского билета. Однако случилось непредвиденное: мне надлежало встать на воинский учет в том райвоенкомате, к которому относится ВХУТЕМАС. Без этого я не мог там учиться. Но я уже стал на учет в своем. Краснопресненском, как студент института, а состоять на учете одновременно в двух военкоматах было нельзя. Попытка уговорить военкома не увенчалась успехом: закон есть закон, порядок есть порядок.
Я растерялся: куда идти, что выбрать на всю жизнь?
Подумал, что у Брюсова приобрету больше знаний, углублю гуманитарное образование, а из ВХУТЕМАСа выйду хотя бы и мастером, но с односторонними знаниями. Вероятно, чего-то я недооценил, чего-то не понял, но выбор был сделан: свою тяжелую пачку я взял из ВХУТЕМАСа и принес домой. К тому же и дом мой был уже в институте, где по распоряжению Брюсова мне дали комнату в нижнем этаже этого старинного особняка, где ныне все перестроено и помещается Правление Союза писателей СССР.
Так я отрешился от живописи.
3
О Высшем литературно-художественном институте, которому позже присвоили имя В.Я. Брюсова, уже писали в нескольких "воспоминаниях". Институт по-своему был уникален, как многое, что создавалось тогда, при жизни В.И. Ленина. Брюсову дано было право привлечь к преподаванию любого из московских профессоров и наравне с ними любого из знатоков того или иного предмета. В те наивные времена у нас еще не существовало ученых степеней и званий. Людей выбирали не по званию, а по знанию. Брюсов выбрал самых выдающихся, самых талантливых знатоков для преподавания в институте. Многие прославились лишь впоследствии, Брюсов первым заметил и дал возможность проявить их дарования. Молодой Мстислав Цявловский читал у нас лекции о Пушкине и привлекал молодого Яхонтова для чтения пушкинских поэм. Молодой Алексей Сидоров читал о графике и культуре книги. Константин Локс поэтику. Николай Асеев - стихосложение, Юрий Соколов - фольклор. Были и профессора старой школы. Сам Брюсов вел курс римской литературы и латыни. Здесь нет места назвать всех, кто учил нас. Но едва ли есть другой вуз, где в такой дружбе и так тепло общались бы учителя с учениками не только в часы занятий, но и в свободные часы. Творчество каждого из нас было известно каждому. Студенты были разными людьми, с очень различными судьбами: недавний гимназист из благополучной семьи и бездомный матрос, только что возвратившийся с гражданской войны; девушка-санитарка в красноармейской шинели и начетчик, владеющий несколькими языками. Но все мы жили одной семьей и наши учителя среди нас были нашими старшими братьями. Это не мешало строгой взыскательности, с какой институт требовал от нас знаний. Программа была трудна и обширна, но скидок не делалось никому: одним приходилось заниматься больше, другим меньше, но каждый в конце концов должен был знать все, что изучалось, и знать досконально. Наряду с лекциями шли семинары по поэзии, по прозе, по драматургии. Наши стихи приходил слушать сам Брюсов, а читать нам свои стихи заходили, и нередко, В. Маяковский, С. Есенин, Вас. Каменский, многие поэты тех лет. При этих чтениях случались и споры, и перебранки. Если кто-нибудь говорил Каменскому, что он не владеет ритмом, а берет только криком и завываниями, а стихи - не музыка, их надо не только слушать, но и читать, в ответ летели ругательства и обвинения в том, что мы не понимаем новаторской поэзии. "Но Маяковского-то мы понимаем!" - возражали ему. Ни одной из сторон не удавалось переубедить другую.