Всё тот же сон

Я погрузился в чекистский автобус и поехал в Белые Столбы, где раньше располагался не очень большой лагерёк для тех врагов народа, что для каких-то целей необходимы были рядом, под рукой. Ирка меня, конечно, провожала. И очень скоро я получил письмо.

…Я только сегодня проводила тебя. Прошёл лишь день. А у меня такое чувство, будто прошла вечность, и я не знаю, что делать с этой вечностью и с той, которую мне ещё придётся пережить.

Автобус ушёл, и я, уж сердись — не сердись, а заревела в голос. Как представлю себе, что могла бы… Ну, об этом не будем.

Была в институте. Видела Родионову (эта славная преподавательница вела у нас восемнадцатый век). Твоя курсовая прочитана, завтра я её получу. Там «пять», но грамматика, говорит, страдает… Ай-яй. И я не заметила. Мою работу она, может быть, до завтра прочтёт.

Со стипендией хуже. Бухгалтерия валит на деканат, деканат — на бухгалтерию, а стипендии нет и неизвестно. Дальше седьмого я ждать не могу. Денег нет ни копейки. Жить не на что. Придётся уехать.

И вот, выйдя из института, я оказалась в ужасной луже. Делать нечего, идти некуда, нигде меня не ждут, никому я не нужна, да и мне никто не нужен.

И я пошла. Шла, шла, села на скамейку, поплакала и дальше пошла. Притопала домой, одолжила «рупь» и пошла в кино. Два сеанса просидела…

Милый, я тебя совсем измочалила перед твоим отъездом. Ну, я скверная, невыдержанная. Всё так. Я постараюсь. Я научусь. Я же говорила: любить Кабанова — работа сложная. Учиться ей надо. Я учусь.

Передо мной всё время ты и эта скверная мысль, что я тебя потеряла. А что без тебя делать? Жизни не будет ни тебе, ни мне.

Если признаться, то в последнее время нервы мои дошли до такого состояния, что подчас истерическое состояние возникало лишь из истерического состояния. Я начала даже терять многое из того нового мироощущения, которое приобрела с тобой. Может быть, и вправду неплохо, что мы разъехались. Мы держали друг друга на очень большом накале, оба не выдержали, оба встали в оппозицию, только выразилось это по-разному у тебя и у меня.

Если я тебе скажу, что отдыхаю от тебя без тебя, это будет неверно. Но что-то внутри меня немного освободилось. Я сама ещё не знаю, что это, но что-то есть. Я думаю, что один, и самый трудный, период окончен, начинается другой. И всё должно быть иначе. Нам необходимо быть друг для друга. Значит, необходимо беречь самих себя и друг друга. Мне нужно научиться многому. Но и ты не сердись, если я скажу, что тебе надо научиться хоть в какой-то мере быть ко мне мягче. Думаю, что это со временем придёт. Ты же знаешь, что никто никогда не поймёт тебя, как я, не будет знать, что тебе нужно, как знаю я, не выдержит того, что выдерживаю я. Никуда тебе от этого не деться. Никогда ты этого не забудешь, даже если захочешь забыть. Забыть можно многое, но не то, что когда-то кто-то тебя понял и тебя знал. Для этого мы все, а ты особенно, эгоистичны. Можно переваривать своё «я» в одиночестве, пока это единственная возможность иметь дело с этим «я». Но как только кто-то нашёл рецепт этого варева, уже не успокоишься на прежнем «самообслуживании». Все очень одиноки. И то, что называется душой, само потянется за грань одиночества, если есть куда тянуться.

Это всё, как и обычно, к тому, что тебе уже нельзя без меня. Ничего нового. Я всё о том же. И ещё о том, что тебя люблю без всякой разумной (и неразумной) меры.

Сегодня уже завтра. Вчера бросила писать и легла спать… Легла-то легла, а вот спать не спала ни часу. Читала сказки Шахразады, плакала и снова читала. Тётя Маруся (хозяйка) сердится, говорит, что я вот убиваюсь, а ты, небось, уже девочку себе завёл и на меня плюнул. Обещает сегодня спрятать лампочки, чтобы я всю ночь не читала. Я ей пообещала, что буду тогда реветь всю ночь. Она меня жалеет, кормит. Говорит, что привыкла ко мне и без меня скучать будет.

Опять читаю «Тысячу и одну ночь». Никогда не любила эти сказки, а тут вдруг они увлекли. Наивны они неподражаемо. Непосредственность совершенно девственная — именно в своей неприкрытой сексуальности. Как тебе это?

О, как строен он! Волоса его и чело его в темноту и свет весь род людской повергают. Не кори его за родинку на щеке его: анемоны все точка чёрная отмечает…

Если бы в наше время можно было изъясняться таким слогом! Я бы только так с тобой и говорила.

После сказочной ночи вид у меня своеобразный и даже (против ожидания) интересный. Тонкое-тонкое бескровное лицо, а под глазами такие круги, что это уже не глаза, а фары. Когда я зашла в деканат, Горá (зам. декана) со свойственным ему тактом возопил:

— Душа Грейсер явилась на страшный суд! А где же сама Грейсер?

И пояснил:

— От тебя остался один бесплотный дух. Вот до чего любовь доводит.

Я чуть не заревела от обиды. Неужели и он о нас знает? Хотя, кому, как не ему, это знать!

Ура! Стипендия будет седьмого, значит, седьмого я тебя увижу: ведь ты за ней приедешь? Ох, как я тебя целовать буду!

Мне нужно сидеть здесь до двух часов, на два мне назначила встречу Родионова, а сейчас одиннадцать, вот и сижу в читалке.

Захожу я в читалку, смотрю, на полке твой портфель. У меня даже сердце ёкнуло. Осмотрела его, обнюхала и, хотя точно знаю, что тебя нет, с дрожащими поджилками пошла осматривать читалку. И, конечно же, тебя нет. А портфель стоит точно такой. Сейчас опять ходила смотреть — стоит. Свинство: иметь такой портфель, как у тебя!

Сейчас спускалась вниз. Подходит Иван Егорович (Иванов, другой зам. декана и парторг факультета).

— Хоть бы зашли поговорить.

— О чём?

— О вас ходят такие разговоры, а вы не зайдёте поговорить со старшим товарищем…

Я психанула:

— Старшие товарищи предпочитают делать оргвыводы за спиной!

И тут пошло: моральные устои, разбитая семья, чувства и долг и т. д., и т. п.

Он торопился на партсобрание и, уходя, сказал:

— Я бы на вашем месте зашёл ко мне перед отъездом.

Нужно зайти. Фраза нехорошая. Когда такую фразу произносит начальник, лучше сделать то, что он бы сделал на твоём месте.

Завтра пойду в Пушкинский музей, там концерт по случаю дня рождения. Выступают Ильинский, Топорков, Астангов и др. Ты тоже мог бы пойти. Седьмого в 18 часов. Вход свободный.

Опять Шахразада.

Я просидела в Москве два лишних дня. Я ждала с раннего утра и до позднего вечера твоего звонка…

Какие звонки? Я от пионеров с ума сходил, забыл о матери, о друге, о жене…

… Больше задерживаться я не могу. Завтра утром улетаю. В сумке билет. Завтра в два часа дня я буду дома. Не могу понять причину, по которой ты не приехал. Ты не получил записку? Так я же её отдала самому Перепёлкину (чекист, курирующий лагерь, он, как и все они, был вежлив и доброжелателен), и мне было обещано, что на следующий день (т. е. шестого) она, записка, будет у тебя в руках… Ещё труднее предположить, что ты был и не позвонил…