Страница 69 из 140
Письма ты пишешь великолепно. Забота о собственном заде у всех великих людей была на первом месте (см. БСЭ). У тебя тоже: три четверти письма о нём, сиречь о том, как его прикрывать. Есть сомнения по поводу полного прикрытия пиджаком. Но ты ходи, не смущайся.
Со сдачей экзаменов тебя!
5 февраля 1963 г.
…Наконец-то я попал в Манеж на 30 лет МОСХа. Сначала долго ждал, когда схлынет наплыв. Но не дождался. Народ ломится по сей день. Пошёл и купил «лишний билетик». Ходил с половины второго до семи, пока голова не закружилась от впечатлений и от голода.
Сразу понравился Нисский. Дейнека — тоже, но только там, где нет спортсменов. Пророков, соответственно фамилии, силён, но всё в такой манере, что должно сразу поражать. А если не поразило, то — и никак. Может быть, это я невосприимчив к этой форме. Запомнился портрет Ефанова «Дедушка и внучек», венецианские картинки Пименова. Ни на кого не похож Ромадин со своими сказочными пейзажами. А вообще — масса всего! И хорошего больше, чем нехорошего. Видел Обнажённую Фалька, но этого не понял.
На выставке всё время спорят. А вот у Эрнста Неизвестного не спорят. Кто-то просто проходит, не глядя. А вот подошёл некий Кувшинное рыло. Посмотрел и спросил:
— Это что, абстракция?
А потому что — диспропорция. Но это только в «Нагасаки». «Хиросима» в ладу с анатомией, но дело не в этом. Фигура символическая, конечно, но и просто человеческая. Это — и атомный вихрь, закрученный в форму человечьего тела, и человек, охваченный огнём… Всё это впечатляет страхом.
У «Нагасаки» слишком вытянутый торс. Поэтому и говорят, что вроде б хорошо, но только диспропорция… То есть, носорог — животное совсем хорошее, но только жаль, что на носу рог. Вот так так. Да он потому и носорог, что на носу — рог! И значит, в диспропорции весь смысл. Чтобы понять художника, надо понять те средства, которые он использовал. Но если мы не можем принять его средства, то что же мы можем понять? Это тупик. И в нём тупеют. Зато не правы и другие, те, что говорят, что всё дело в диспропорции, что только она выражает. Но ведь и это же неверно. Для Неизвестного верно. Он иначе не мог. А другой может иначе. Вот в чём дело.
……………………………………………………………………………………..
И так это вошло в привычку, что мы — там, где устная беседа делалась хоть чем-нибудь осложнена, — вступали сразу в переписку: на лекциях, в читалке, в Историчке…
Я не хочу здесь сидеть. Здесь много люда.
Я, погружённый в тему, грубо отмахнулся, а после увидал лицо…
Пожалуйста, прости меня, старого дурака. Я хотел сказать что-то иное, а язык-подлец как-то неудачно сложился. Ей-богу. Честное слово. Жалею. Стыжусь. Прости меня. А?
Поцелуй, тогда прощу.
В библиотеке? Каким образом?
Дедовским! Пойдём погуляем по библиотеке.
Там же, в Историчке (сидели мы, конечно, рядом) Ирка сунула мне обрывок бумаги, где сверху написала: «Ты мне нравишься, потому что ты…», и чтобы я на это ответил в отношении к ней — по пунктам. Я написал без пунктов:
Потому что временами я имел возможность заглянуть в тебя поглубже, иногда даже незаметно для тебя. Более всего мне нравится сам факт того, что заглянуть туда трудно, заглянуть можно и заглянуть есть куда. А там, в глубине, есть нечто нужное для меня в человеке, чтобы он мне нравился. Это решило дело. Что это? Ты сама должна знать, чего я ищу в людях.
Потом я перевернул бумажку. Там было: «Ты мне не очень нравишься, потому что ты…». Здесь я пошёл по пунктам:
1) куришь; 2) невыдержана; 3) заносчива; 4) можешь быть эгоистична (здесь Ирка приписала: «могу»); 5) избалована («не я виновата»); 6) капризна («не я виновата»); 7) морочишь головы мужикам («а что же с ними ещё делать? Тебе не морочу»); 8) не занималась бы, если бы была одна («если бы да кабы. Но ведь занимаюсь!»); 9) любишь вонзать ногти в чужие руки; 10) любишь наступать на ноги острым каблуком; 11) ревнива до безобразия (бедный твой муж!!!).
Назначь мне хоть на завтра свидание. На полдесятого. Хоть погуляем немного.
Ира!
Давайте с Вами встретимся в 9 часов и 30 минут 16 апреля. Это будет завтра. Давайте с Вами встретимся возле автомата-закусочной на площади Дзержинского.
Я хочу с Вами дружить. А Вы?
Жму руку. С.
Ах, какой вы нахал!
Да ну вас!
Скажете, право, такое!
Ну уж ладно, давайте. Только чтоб без глупостев. Я девушка честная.
…………………………………………………………………………………..
— Ты меня не оставишь?
— Я не могу тебя оставить.
— Я очень боюсь. Страшно мне. Я себя чувствую очень беззащитной.
— Я знаю, у тебя нет оснований надеяться на меня. Но я совершенно определённо могу гарантировать одно: моё к тебе отношение.
— А я тебя люблю.
— А для определения моего к тебе отношения слово ещё не найдено.
— Я мельком видела у тебя в папке какие-то листы. Напечатанные и написанные. Что это? Я не читала.
— Это та писанина, о которой я тебе как-то говорил.
— Покажешь? Сегодня?
— Не знаю даже. Читать черновик трудно. Читать самому вслух? Не знаю, по-моему, на слух не воспринимается…
— Я сама разберусь.
— На слух — не то.
Вот я пишу про комсомольского секретаря факультета:
— После бюро Фарберова мне говорит: «Сидела я, смотрела на тебя (на меня) и думала: а не ввести ли тебя (меня) в бюро?» Я спросил, что — я хорошо вписываюсь в эту картину? Она говорит: великолепно!
Не подложить ли себе такую свинью?
— Пусть они меня выберут в Бюро. Вот где весело будет.
— А что? Это было бы (предложение нереального условия) хорошо. Ты полемична по характеру, резка в суждениях, не лезешь за словом в карман. А там этого всего мало.
— Хоть что-то хорошее о себе от тебя мельком услышишь…
А к лету стало складываться так: я без Ирки жить уже не в силах — так хочу дружить, а Ирка — нет, дружить уже не может. Возникло напряжение. И всё оно росло. Хотя порой и разряжалось соскальзыванием с дружбы.
Летом была назначена педагогическая практика в пионерских лагерях. Мы записались с ней, конечно, вместе. Нам выпал лагерь КГБ.
— Мы будем вместе. Мы будем вместе. Мы будем вместе. Мы будем вместе. Ты не думаешь, что нас теперь могут не пустить вместе в лагерь?
— Это приходило мне в голову, но пришло ли им? Очень может быть, что и нет. Забыли. А если да, то при такой постановке вопроса, конечно, не пущать… А при торжестве разума и прогресса об этом и разговора не будет.
На Большой Лубянке, носившей тогда имя Дзержинского, в доме графа Ростопчина познакомились мы с хозяевами нашего лагеря. О, как они были корректны! Наш куратор нам всё рассказал и объяснил, но тут к нему зашёл корректнейший коллега, они извинились и стали говорить промеж себя. Они говорили негромко, но внятно, все их фразы были ясно слышны, но о чём, про что они говорили, понять не удалось ни мне, ни Ирке.
Мы подписали какие-то бумаги, и нам пожелали удачи. А через день оказалось, что меня в этот лагерь берут, а Ирку нет. Делать было нечего, и мы решили, что пусть она едет в Ригу и найдёт себе практику там. Институтские руководители практики сказали, что это вполне допустимо.