Страница 19 из 29
Клюфт с облегчением выдохнул. «Сейчас выйдет пара болтунов и все закончится. Только бы скорее. Только бы уйти с этого странного и страшного собрания!» – подумал Павел.
– Слово предоставляется корреспонденту отдела новостей товарищу Митрофанову! Прошу! – неожиданно рявкнула Вера Сергеевна.
Павел замер. «Димка! Неужели он сам напросился говорить тут? Неужели? Он сам, не раз, смеявшийся над Пончиковой, вот так ей пытается угодить? Нет! Не может быть!» – вихрем крутились в голове мысли у Павла.
Митрофанов влетел на трибуну, как поплавок от удочки, вынырнул из глубины на гладь реки. Он вскинул голову, гордо подняв подбородок и, глядя в потолок, словно читая заклинание, громко заговорил. Его голос звучал звонко. Димка даже внешне изменился. Он преобразился из «подростка-переростка» с рыжей от веснушек физиономией в эдакого «залихватского парня». Клюфт опустил голову вниз, чтобы никто не увидел на его лице улыбки. Павла разбирал смех. Но это был смех на грани плача. Безумие происходящего перепутало эмоции. Павлу казалось, что все это – какой-то спектакль, поставленный по пьесе сумасшедшего драматурга!
– Друзья мои! Скажите мне! А имеем ли мы право называться, советскими журналистами? Имеем ли мы право смотреть нашему рабоче-крестьянскому читателю в глаза?! Да! Имеем или нет?! – напрягал свои голосовые связки Димка.
Он то и дело поднимал руку и вытягивал ее, словно указывая путь:
– Одна ошибка нерадивого журналиста может стоить огромному количеству народа огромной беды! Да! Ошибся я! Ошибся еще кто-то и все! Наш народ может нам не поверить и не простить! И когда среди нас работает враг, и мы не можем его раскусить – это тоже преступление! Да! Преступление перед комсомолом! Перед нашими старшими товарищами из партии, перед всем советским народом! И мне стыдно! Да, стыдно! Что я, как и все мои товарищи, работавшие и общавшиеся с этой буржуазной гадиной Самойловой, не смогли узнать в ней врага! И я как советский человек, как комсомолец готов понести ответственность! Готов сказать: я тоже виноват! И я хочу просить наши родные органы, сотрудников НКВД как можно суровее покарать эту предательницу и шпионку! Требовать самой суровой, самой беспощадной кары для нее! И я надеюсь, что меня поддержат все мои товарищи и коллеги! – Митрофанов хлопнул ладошкой по краю трибуны.
В зале раздались жидкие аплодисменты. Клюфт сидел и слушал эту Димкину ахинею. Павел с каждым словом своего друга словно входил в эмоциональный штопор. «Что он говорит? Что он несет? Какая кара? Еще ведь ничего не известно! А может, они ошиблись? Может, она никакая и не шпионка? Может, этот майор пришел сюда, чтобы вот так проверить всех? А завтра выпустят Самойлову, и она увидит, кто есть кто? И тех, кто ее оклеветал, самих привлекут? Нет! Бред! Бред!» – с ужасом думал Павел.
Но Митрофанов продолжал выкрикивать с трибуны нелепые слова. А в зале, словно кролики перед удавом, коллеги с трепетом и страхом слушали эту «речь обличителя»:
– И даже не в Самойловой дело! Я хоть и человек в газете, как говорится, новый и молодой, но все замечаю! Мы расслабились, товарищи! Да! В то время, когда наша партия, наш любимый вождь товарищ Сталин говорит и предупреждает об опасности, мы сами потворствуем буржуазным недобиткам! Потворствуем и ломаемся! Идем на поводу! Да, да! На поводу! Уступаем себе в малом, а в конечном уступаем врагам!
Над залом пронесся ропот недовольных голосов. Присутствующие переглядывались и, не понимая, куда клонит Митрофанов, спрашивали друг у друга, что он имеет в виду. Пончикова встала и, постучав ладошкой по столу, крикнула:
– Тише, товарищи! Тише! Соблюдайте тишину! Дайте товарищу Митрофанову закончить.
Димка прервался и с благодарностью смотрел на комсорга. В его глазах мелькнул огонек преданности. Такая искорка проскакивает у цепного пса перед хозяином, который выносит миску с кислыми щами и костью.
– Нет, товарищ Пончикова! – вмешался майор.
Энкавэдэшник приподнялся и, обведя взглядом зал, добавил:
– Мне вот тоже лично не понятно, что имеет в виду товарищ Митрофанов? А? Поконкретнее надо! А то тут вот обвиняет весь коллектив в политической близорукости и потворстве буржуазной идеологии, я так вас понял, товарищ Митрофанов? А сам говорит расплывчато! Нет уж, если есть какие-то факты – говорите конкретнее! А так выходит, вы всех обижаете, и все имеют право возмущаться!
Пончикова прикусила губы и села. Она растерянно смотрела на майора. Тот ухмыльнулся и пожал плечами:
– Просим вас, товарищ Митрофанов, поясните, куда вы клоните! И не стесняйтесь, тут все свои, и критика, если она по делу, лишь на пользу!
Митрофанов слегка смутился. Димка шмыгнул носом и покосился на президиум. Майор развел руками и ехидно улыбнулся. Смирнов сидел красный как вареный рак, сжав ладони перед лицом и уткнувшись в них носом. Павел понял: главный редактор боится. Он боится каждого слова, а еще больше – каждого движения своего соседа в оливковом кителе с красными, словно капли крови, петлицами. Абрикосов тяжело вздыхал и кивал головой, словно старый мерин перед загоном на бойню. Его седая макушка двигалась вверх-вниз.
– А что, могу и примеры! – вновь уверенным голосом прокричал Димка. – Вот, мой друг и товарищ по работе, и вообще сосед по кабинету Паша Клюфт поддался на провокацию. Он не устоял перед этой гадиной Самойловой. И написал, что она ему втемяшила! А втемяшила она ему страшные вещи! Страшные, товарищи!
Павел опешил. Он почувствовал, что у него вот-вот остановится сердце. Страх, пронизывающий все клеточки его кожи, окутал тело. К горлу подкатил комок. Клюфт почувствовал себя парализованным от ужаса. Все присутствующие невольно повернули головы и смотрели на него. Павел ощущал на себе любопытные и сочувствующие, а главное презрительные взгляды коллег.
– Да, товарищи! Как мне ни горько говорить, но я скажу! – продолжал свою речь Митрофанов.
Его голос слегка дрогнул. Димка тяжело вздохнул и, словно актер, развел руками, ища поддержки у зрителей:
– Да, вот его статья! Причем, как вы видите, на второй полосе нашей газеты! Почти сразу за передовицей! А как она называется? А? Как? И как такое название пропустил главный редактор? А называется она, товарищи, вот как! – Димка поднял вверх руку.
В его ладони был зажат номер газеты со статьей Павла: «Мерзость, несущая опустошение» о суде в Минусинске.
– Вот, товарищи, называется статья: «Мерзость, несущая опустошение!» А как вы думаете, откуда эта цитата? А? Думаете, сам Павел ее придумал?! Нет! Ничего подобного! Это статья из пресловутой книжки под названием «Библия»! Этого печатного опиума для народа! Этого издания по обдуриванию и одурманиванию нашего советского народа попами и буржуями! И врагами! «Мерзость, несущая опустошение»! Написано в так называемом Новом Завете от какого-то там… Матвея! Стих двадцать четвертый, строка пятнадцать! Можете проверить!
Над залом пронесся гул. Но это уже был гул возмущенных голосов. Павел опустил голову. Он не мог заставить себя посмотреть на трибуну. Хотя он так хотел в эти секунды взглянуть Димке в глаза!
А тот продолжал свою «обличительную» речь:
– И это не все! Я думал, это случайно! Тоже! Как вы! Но нет! Посмотрите на саму статью! Посмотрите! Вот что там написано: «Доколе невежи будут любить невежество? Доколе буйные будут услаждаться буйством? Доколе глупцы будут ненавидеть знание? Но упорство невежд убьет их, а беспечность глупцов погубит их! И придет им ужас, как вихрь! Принесет скорбь и тесноту! А мы посмеемся над их погибелью, порадуемся, когда придет к ним ужас!» Думаете, и это товарищ Клюфт сам придумал? Нет, как бы ни так! Это строки из так называемых притчей, стих первый, строка двадцать первая! И что же получается, товарищи?! Шпионка и троцкистка вбивает в голову комсомольцу эту заразу, и он все пишет, пишет для читателя! А рабочие и крестьяне края читают эту гадость! И все мы являемся как бы носителями этой буржуазной, религиозной заразы! Нет, товарищи! Я хочу, чтобы мой друг товарищ Клюфт очистился от этого всего и сказал нам, что и он тоже осознает, что поддался на провокацию этой гадины Самойловой! И тогда и ему и мне станет легче! А мы, товарищи, впредь будем научены страшным уроком! Уроком отсутствия бдительности!