Впереди — Днепр!

Но едва наступил перерыв в стрельбе, как Гаркуша вновь принялся за обычное подтрунивание, весь огонь своих острот сосредоточив на Ашоте.

— Так як же ты, Ашотик, кумекаешь насчет хфашиста? В землю, говоришь, вгоню и кол дубиновый, то есть осиновый, вобью. Да где ж ты цей кол раздобудешь, да ще осиновый? Это же придется за тобой в обозе колья осиновые возить.

Ашот не сразу понял скоропалительный говор Гаркуши и долго с удивлением на худеньком черном лице смотрел на него, потом, уяснив смысл, отвернулся к Алеше.

— Да ты не обижайся, Ашотик, — совсем серьезно, задумчиво и строго проговорил Гаркуша. — Шучу, сам понимаешь. Если в нашем солдатском ремесле без шутки, все на серьез принимать — волком взвоешь. Скоро два года, как мы с этими осатанелыми фашистами дубасимся. А фашисты зверье хищнющее. Моря целые кровушки людской повысасывали, да и еще немало высосут. Всего я, ребятки, насмотрелся. Я ведь не как вы, не первую неделю по окопам да по землянкам бедствую. Всего хватил по горлышко. В одной Одессе-матушке что повидать довелось! В госпиталях только чуть не полгода провалялся. Сам не верил, что выкарабкаюсь. Вот как фашисты угостили меня. Ну, и я им немало кишок повыпустил, — со злостью закончил Гаркуша, торопливо скрутил папиросу и от волнения долго не мог прикурить. Алеша удивленно смотрел на него, не понимая, что могло случиться с этим язвительным, вечно насмешливым и неугомонным человеком.

— На Волге-то мы им досыта прикурить дали, — с гордостью и все так же зло вновь заговорил Гаркуша. — Недаром Гитлер на целую неделю траур по всей Германии объявил. А что было-то, как вспомнишь, — волосы пилотку поднимают. Жуть! Небо черным-черно от их самолетов, на земле огнем все полыхает, сотни, да що там сотни, тыщи танков фашистских прут, артиллерия и эти проклятущие минометы день и ночь без роздыху шпарят. Ну, ад кромешный и только! И все-таки мы и танки эти, и самолеты, и пушки — все расчихвостили!

Гаркуша опять смолк и, пристально посмотрев сначала на Алешу, затем на Ашота, с глубоким вздохом сказал:

— Все это — хоть, по правде-то, и душа в пятки уходила, — мы выдюжили, а вот, что еще испытать доведется, и придумать не придумаю. Повстречал я вчера кореша давнишнего, с самого начала войны не видались. Тут он недалеко, под Харьковом, воевал и своей шкурой испробовал те штуковины, что Гитлер для нас приготовил. Танки новые, «тигры» называются и «пантеры». Кому другому я не поверил бы, а корешок мой не соврет. Наш он, с Пересыпи рыбачок, за правду голову отдаст на отсечение. И к тому же своими очами этого «тигра» бачив. Прет чудище на гусеницах с пушкой длинной-длинной, як мачта корабельная. Как долбанет из этой самой трубищи — за два километра танки наши насквозь пронизывает. Доты и те от его снарядов в щепки летят, а дзоты, землянки да блиндажи разные вроде орешков, щелкает. Все, что есть перед ним, начисто сметает. А самого, ничто не берет. Все наши снаряды, як горох, отлетают от его брони. Потому что броня-то у него не обычная, а сверхособенная, из какой-то невиданной стали и толщины огромнейшей. Там, под Харьковом, этих самых «тигров» всего несколько штук появилось. Передавили все и спокойненько к себе ушли. А теперь-то вот, — всей грудью вздохнул Гаркуша, — Гитлер, говорят, против нас тыщи этих самых «тигров» и «пантер» собрал. Як ринутся они и…

Алеша вначале совсем не слушал Гаркушу, но по мере того, как тот говорил все горячее и все реже мешая русские и украинские слова, настроение Алеши менялось. С самого начала войны он жадно ловил все сообщения и рассказы о немцах. С призывом в армию, а затем с приближением к фронту его интерес к новостям о противнике неизменно возрастал. Все рассказы и слухи о противнике, обычно преувеличенные наполовину, а то и больше, он принимал за чистейшую правду и тут же, настраиваясь соответственно этим слухам и рассказам по-своему, применял все слышанное к самому себе.

Почти так же случилось с ним и сейчас. Новые немецкие танки, описанные разгоряченным Гаркушей, он представлял так отчетливо и ясно, что почти ощутимо чувствовал их сотрясающую и неудержимую поступь и горячее, напоенное огнем и металлом, смертоносное дыхание. Еще неокрепшее, юношеское и вдохновенное воображение рисовало ему самые различные картины встреч с этими невиданными, носящими столь устрашающие названия фашистскими танками. Среди всех этих картин самыми яркими и увлекательными были моменты, когда среди грохота и воя, в разгар безнадежных попыток удержать и остановить лавину «тигров» и «пантер» он, Алеша Тамаев, один бросается вперед, уничтожает первый танк, затем второй, третий… И своим героизмом спасает положение. «Но чем, чем уничтожить их? — в момент самого воодушевленного представления воображаемой борьбы невольно подумал Алеша. — Снаряды отскакивают от их брони, как горох, мины, видать, тоже не берут, а граната, даже противотанковая, разве остановит «тигра» или «пантеру»?

Эта мысль дала толчок новому направлению в настроении Алеши. Если раньше возможность победы над фашистскими танками, не раздумывая даже как и чем, казалась легкой, доступной, осуществимой одним лишь героизмом и отвагой, то теперь новые танки представлялись страшными, ничем не уязвимыми чудовищами. А самого себя перед ними Алеша видел крохотной песчинкой, не способной не только остановить их, но даже принести хоть какой-то ощутимый вред.

Между тем, как весьма часто бывает на войне, весть о новых немецких танках с быстротой молнии распространилась в войсках и, как всякая сенсация, обрастая домыслами и преувеличениями, подобно снежному кому, достигла невероятных размеров. О «тиграх» и «пантерах» вначале шепотком, доверяя только близким, затем все открытее и громче говорили и танкисты, и артиллеристы, и пехотинцы, и саперы, и связисты, и даже затерявшиеся в тылах ездовые самых глубинных обозов.

Алеша с неистребимой жадностью ловил все разговоры, пытаясь осмыслить все и составить ясное представление об этих новинках, но слухов и толков было так много, что он терялся.

Вечером, после отбоя, когда истомленные за долгий солдатский день пулеметчики уже спали, Алеша долго лежал, чувствуя на своей щеке горячее дыхание Ашота, и никак не мог уснуть. Почему-то неизменно вспоминался берег Оки около родного села и там, на зеленой лужайке, стайка мальчишек с ореховыми удилищами в руках. Видимо, клев был чудесный, и увлеченные рыбалкой мальчишки не заметили, как за рощей, где по воскресным дням собирались праздничные гуляния, что-то загудело угрожающе и дико, потом затрещали деревья, грузно затряслась земля и среди белых стволов берез мелькнула черная, еще неясная в очертаниях громада. Надвигаясь, громада росла, обозначалась все отчетливее.

«Тигр», — ахнул Алеша, с отчетливой несомненностью определив, что это был именно тот самый новый немецкий танк. А беззаботные мальчишки все так же увлеченно удили, ничего не видя и не слыша. Мелькая лапами гусениц, «тигр» набирал скорость, все ближе и ближе подползая к мальчишкам.

«Да что же вы, пострелята! — отчаянно закричал Алеша. — В реку, в реку, прыгайте!»

Но мальчишки не слышали его предупреждения. Немея от ужаса, Алеша схватил гранату, в одно мгновение подскочил к «тигру», швырнул ее, как учил лейтенант Дробышев, и плашмя упал на землю. Гулкий взрыв потряс окрестности. Алеша радостно закричал, вскочил на ноги и тут же вновь рухнул на траву. Целый и невредимый «тигр», повернув от мальчишек, полз прямо на него. Алеша швырнул еще две гранаты, но «тигр», как заколдованный, неудержимо катился к нему и водил, нацеливаясь длинным стволом пушки. В руках Алеши осталась последняя граната. Он приподнялся и метнул ее прямо туда, где виднелись прорези смотровых щелей.

«Эх, под гусеницы нужно было бы ударить», — вспомнил он и, поняв, что совершил непоправимую и, как говорили саперы, последнюю в жизни ошибку, вскочил и тут же, сбитый горячей волной, упал навзничь. Острая боль пронзила все тело. От этой боли Алеша и проснулся. Липкий, холодный пот заливал лицо. В горле пересохло, саднили шершавые губы. Решив напиться, он вышел на улицу и прямо над горизонтом увидел кроваво-красный огромный диск луны, озаряющий землю тусклым болезненно-ржавым безрадостным светом.