Страница 36 из 115
— Что, растерялась? — положив руку на ее плечо, спросил кто-то. — Сынка повидать пришла?
Вздрогнув, она обернулась и увидела изборожденное рубцами морщин лицо Василия Ивановича Полозова.
— Я сам подчас глазам не верю, — не дав Анне ответить, прокричал в ее ухо старик. — Такого нагромоздили, что и за день не обойдешь. А сынок твой там, в новом третьем цехе. Проводил бы тебя, да больно некогда, бригада моя там станки новые сгружает.
Робко обходя шумные станки и склонившихся около них женщин, Анна миновала широкий коридор, такой же, заставленный станками, второй цех и вошла наконец в тот самый третий механический, которого полгода назад и в помине не было.
Ошеломленная, чувствуя себя крохотной, как песчинка, Анна, замерла, ничего не понимая. Посредине цеха нескончаемыми лентами уходили вправо, влево и куда-то вперед танки.
Так, пожалуй, и простояла бы Анна до конца смены, если бы не увидела торопливо шагавшего Яковлева. О чем-то сосредоточенно думая, он прошел было мимо Анны, но вдруг остановился, потер пальцами лоб и увидел ее.
— Здравствуйте, Анна Федоровна, — призывно блеснул он серыми глазами. — Пришли основное производство посмотреть? Это замечательно! У нас тут столько нового, столько интересного!.. А то как-то нехорошо получается: автобазовцы наши завода своего не знают. Почаще, почаще заходите.
— Работа все, Александр Иванович, — робея под его пытливым взглядом, проговорила Анна. — То за баранкой день и ночь, а то ремонт за ремонтом. Машины-то, знаете, у нас какие: чиненые-перечиненные, заплаток не пересчитать. Моя вроде самая надежная была, а вчера раз — и рессора пополам. Сегодня загораю, и вот к вам…
— Ко мне? — встревоженно спросил Яковлев. — Случилось что?
— Да знаете, — замялась Анна, — неудобно просто. У вас же…
— Пройдемте сюда, — легонько подхватил он Аннин локоть. — Расскажите, что произошло?
Присев за столиком в каком-то узеньком и светлом отделении цеха, Анна впервые отчетливо рассмотрела Яковлева. Лицо его было все такое же доброе и приветливое, но под глазами лучились во все стороны крохотные морщинки, ранней сединой подернулись его красивые волосы.
«Боже, как он изменился, — подумала Анна. — Верно говорят: не работа, а забота старит человека».
— Так что же, Анна Федоровна? — с веселой улыбкой спросил Яковлев.
— Простите, — встрепенулась Анна и вначале сбиваясь, а потом все тверже и отчетливее начала рассказывать о Вере, о Лужко, о их жизни, о своих тревогах и подозрениях.
Увлеченная рассказом Анна не заметила, как неуловимо серея, изменялось лицо Яковлева, как сутуло опускались его плечи и мерк веселый и теплый свет в его глазах.
Еще с той страшной ночи, когда он, получив последнее письмо Ирины, впервые ушел с завода и больше полсуток опустошенно бродил по Москве, он раз и навсегда решил для самого себя, что с Ириной все кончено. Решил и почувствовал какое-то никогда не испытываемое отвращение ко всем женщинам, которые жаловались на своих мужей. Ложью и безмерным себялюбием казались ему эти жалобы. Он не мог даже в мыслях найти оправдание для Ирины, и все это внутренне переносил на других женщин.
После этого ему, как парторгу завода, приходилось не однажды выслушивать жалобы на неурядицы в семейной жизни. И он выслушивал, старательно сочувствовал и сожалел, но в душе негодовал и возмущался чаще всего женщинами, считая, что основы семейной жизни чаще всего нарушают и губят они.
И сейчас, когда Анна сказала, что этот самый Лужко инвалид, одноногий капитан, настроился против Веры. Утихшая боль от поступка Ирины вновь с прежним ожесточением нахлынула на него. Только силой воли и выработанной привычкой при любых обстоятельствах держать себя в руках, он подавил желание прервать Анну, сказав, что с такими вопросами нужно приходить вечером, в партком, а не в середине смены, когда у него и от более важных дел разваливается голова.
— Вы же знаете, Александр Иванович, — как сквозь сон слышал он голос Анны, — они же, можно сказать, с детства знакомы, в техникуме учились вместе, столько лет любили…
«Столько лет любила, а увидела безногого, и все к черту», — с ожесточением подумал Яковлев.
— А если бы вы знали, — настойчиво продолжала Анна, — как Вера расцвела вся, когда приехал ее Лужко, как она радовалась… Она же, как стеклышко, как зорька ясная. Ни одного пятнышка на ней. И как голубка своего голубка, любит его. И он, не подумайте, — судорожно передохнув, почти со стоном воскликнула Анна, — он тоже любит ее. А вот случилось что-то, и он переменился.
«А он ли переменился?» — с прежним ожесточением подумал Яковлев и вдруг с удивительной ясностью вспомнил Веру.
Он никогда не допускал и намека неискренности и лжи в Вере, так как раньше не допускал этого в Ирине. Это невольное сравнение впервые толкнуло его на мысль о причинах последнего письма Ирины. Может, и Ирина поступила так только потому, что была до предела честной? Но он тут же отбросил эту мысль, и сухо спросил Анну:
— Так вы говорите, что офицер, капитан, без ноги и нигде не работает?
— Офицер, — подхватила Анна, — кадровый, как говорит Верочка, семь лет в армии, сразу из техникума. А теперь ногу отбило, пенсию назначили.
«Пенсию назначили, — внутренне усмехнулся Яковлев последним словам Анны, — пенсию назначили, а работы нет. Все трудятся, а он целыми днями без дела. И не один, не два, а месяцы и в перспективе — всю жизнь. Да я бы, неделю без дела просидев в пустой квартире, все окна перебил».
— Он вместе с Верой в автомобильном техникуме учился? — заинтересованно спросил он Анну.
— Даже раньше ее поступил, ну а потом в армию, — не понимая перемены в Яковлеве, ответила Анна.
— Знаете, Анна Федоровна, — вставая, сказал Яковлев, — обстоятельства, видать, довольно сложные. Нужно подумать и тогда что-нибудь решить.
— Подумайте, Александр Иванович, подумайте, — с бабьим старинным причитанием воскликнула Анна. — Она же, голубка наша, так мучается, так мучается…
Глава семнадцатая
После отстрела второго упражнения Гаркуша, Тамаев и Карапетян были назначены показчиками мишеней.
— Ось це посачкуемо, — откровенно радовался Гаркуша, направляясь в блиндаж. — Перво-наперво кури хоть до одури, ни сержант на тебя не прицикнет, ни даже сам грозный, бывший, как говорят, командир полка, а теперь наш ротный товарищ Чернояров. Вот махнули человека: из майоров да в старшие лейтенанты! Я бы от такого фейерверка враз веревку на шею да на дубок посучкастее.
Возбужденный удачной стрельбой, Алеша не слушал болтовни Гаркуши и улыбался, вспоминая, как лейтенант Дробышев ласково посмотрел на него, услышав сообщение из блиндажа, что Тамаев все мишени поразил.
— А ты що, як пятак тот медный, отблескиваешь? — как всегда, придрался к нему Гаркуша. — Мабуть, на небо седьмое взвился, що те хвигуры фанерные продырявил? Фанера-то беззащитная, а як ты против хфашиста всамделишнего пальнешь!
— И фашиста не испугаемся, — запальчиво вступился за друга Ашот. — В землю вгоним и кол дубиновый забьем.
— Не дубиновый, а осиновый, барабулька ты черноморская, — насмешливо поправил Гаркуша и небрежным движением руки надвинул ушанку на самые глаза Ашота.
— Но, но! — отбросив Гаркушину руку, взъярился Ашот. — Не очень-то, а то сдачи дам.
— Тыхо! — зычно скомандовал невозмутимый Гаркуша. — Слухай мою команду, я старшой! Справа по одному, Тамаев направляющий, в блиндаж, торжественным маршем, трусцой — вперед!
Решив спором с Гаркушей не портить настроения, Алеша послушно нырнул в блиндаж и пристроился в самом дальнем углу.
Неуемное балагурство Гаркуши прервало начало стрельбы. Словно мгновенно переродясь, он строго командовал «показать», «убрать», «осмотреть мишени» и, узнав от Алеши и Ашота результаты стрельбы, отчетливо, спокойным и важным голосом докладывал по телефону:
— Первая — две пробоины, вторая — одна, третья — нуль! Есть приготовиться!