Впереди — Днепр!

— Хорошо, — буркнул он, нехотя протягивая лейтенанту руку. — Остановите колонну, поверните, подровняйте, а впрочем… — пренебрежительно махнул рукой Бондарь и, даже не взглянув на лейтенанта, твердой походкой направился к колонне.

— Слушай мою команду! — звонко прокричал он, чувствуя, как откуда-то глубоко изнутри поднимаются так хорошо знакомые волнение и тревога, всегда охватывающие его при встрече с новыми людьми.

— Батальон, — еще звонче, но уже протяжнее, почти нараспев, вкладывая в голос все свои силы, скомандовал он, — стой!

Или так властен был голос Бондаря, или те энергия и сила, кипевшие в нем, невидимо передались пополнению, но сразу же все словно переродилось мгновенно. Люди подтянулись, пошли в ногу и остановились так четко и одновременно, что Бондарь невольно улыбнулся.

— Здравствуйте, товарищи! — выкрикнул он и, оглушенный ответным гулом «Здравия желаем, товарищ капитан», заговорил отчетливо и громко, не скрывая и не имея сил скрыть своей радости.

— Товарищи! Дорогие товарищи! Вы прибыли к нам сюда, на фронт, под Белгород, где совсем недавно стихли ожесточенные бои. Трудные это были бои, товарищи! — немного помолчав, продолжал Бондарь. — Фашисты бросили против нас танки, авиацию, артиллерию.

Мгновенно вспомнив все, что было здесь под Белгородом, он неожиданно смолк, судорожно передохнул и, чувствуя на себе десятки внимательных, горячих, ожидающих и изучающих взглядов, тихо добавил:

— Но мы выдержали, товарищи, выстояли, как ни трудно было нам, и остановили фашистов!

Опять молниеносные воспоминания минувшего оборвали дыхание Бондаря. В настороженной и торжественной тишине он слышал, как громко стучит собственное сердце, чувствовал, как буйно, все разжигая тело и ум, пульсирует кровь. Он понимал, что сейчас, в эту минуту стоять и молчать нельзя, нужно говорить, но говорить не мог. Его охватила неизведанная волна гордости за прошлое, горечи за погибших и раненых товарищей, ожидания, что прибывшие для пополнения люди будут точно такими, какими были те, кто ушел из батальона навсегда и кто еще остался в нем. Отчаянными усилиями воли он пытался совладать с собой, успокоиться и продолжать речь так же, как и начал ее, но не мог. Бессознательно ища выхода, он взглянул на строй, и это спасло его. Коротким, мимолетным взглядом он уловил и понял, что творилось с этими стоявшими перед ним незнакомыми людьми. Совсем молодые и пожилые, низкорослые и высоченные богатыри — все они стояли в торжественном оцепенении и, не отрывая глаз, смотрели на него. Во всех этих — от правого до левого фланга — взглядах он видел и читал одно-единственное, не высказанное словами желание — узнать, как можно больше узнать о том, что было в этом втором стрелковом батальоне, куда они прибыли теперь, какие бои он прошел, что испытал и пережил, сколько радостей и невзгод было на его пути.

И Бондарь, забыв подать команду «Вольно», горячась, начал рассказывать о тяжелых боях прошлого лета; о стремительном наступлении от Воронежа через Оскол, Касторную, Курск к Белгороду, когда за день, за ночь в пургу, по сугробам проходили по тридцать, по сорок километров; о лавине фашистских танков, что ринулись в контрнаступление по равнине Приднепровья к Харькову и Донцу; о тех последних схватках, когда батальон намертво встал под Белгородом и остановил гитлеровцев.

«Что же я делаю!» — ужаснулся он, поняв, что забыл подать команду «Вольно» и больше получаса люди стоят в страшном напряжении.

— Вольно! — извиняюще крикнул он, но в строю никто даже не шевельнулся. Все словно оцепенели, замерли, на всю жизнь встали в это напряженное, неловкое положение и ни за что не желали изменить его. Только десятки глаз, теперь уже совсем не те — не ждущие и изучающие, а сияющие, радостные, горящие желанием сделать то, что сделали их предшественники, те о ком рассказывал он, Бондарь. Это изменение Бондарь уловил мгновенно и тут же, не задумываясь, не сознанием и умом, а душой, сердцем, всем своим существом нашел те самые слова, которыми закончил свою речь:

— Много невзгод пережили мы — и каждый человек в отдельности, и весь наш народ! Много перенесли горя и несчастий. Но мы узнали и радость победы, мы почувствовали свою силу и теперь уверены, что фашисты будут разгромлены, вбиты в землю, уничтожены, и весь мир вздохнет вольно и свободно. И это сделаем мы — советские люди!

— Урааа! — единым вздохом ахнул строй, и гулкое эхо пронеслось и по деревне, и по окрестным полям, и по широкой дороге, лентой уходившей к Белгороду.

От неожиданности Бондарь вздрогнул и тут же, поняв, что случилось, подхватил и вместе со всеми закричал «Урааа!» Он не видел и не знал, что вместе с прибывшим пополнением так же чутко и напряженно слушали его речь и также вдохновенно кричали «Урааа!» солдаты, оставшиеся в батальоне, и высыпавшее из домов местные жители.

Пулеметная рота, последней уйдя с передовой, еще не успела разместиться в отведенных ей домах, как прибыло пополнение, и помощник командира второго взвода Козырев был вызван к Черноярову.

— Дробышев в штабе полка дежурит, — явно недовольный чем-то, хмурясь, сказал Чернояров. — Вот пополнение принимайте, — кивнул он в сторону троих солдат, стоявших около дома. — Укомплектуйте расчет Чалого. Наводчиком будет вот он, Гаркуша, помощником Тамаев, а подносчиком патронов Карапетян.

— Слушаюсь! — ответил Козырев и, получив разрешение Черноярова идти, кивнул солдатам:

— Пошли, товарищи!

Когда Козырев, а вслед за ним Гаркуша, Алеша и Ашот вошли в сумрачную, с подслеповатыми, наполовину заложенными фанерой окнами избу, Чалый, сидя на застланном соломой полу, возился с тремя малышами. У зевластой печи, подложив под щеку темную руку, стояла хозяйка дома и умиленно смотрела на притворно суровое лицо горбоносого солдата и своих развеселившихся детей. По ее склоненным хрупким плечам и озаренному улыбкой худому лицу Козырев понял, что она впервые за долгие полтора года оккупации и счастлива и спокойна.

Чалый, увидев Козырева, поспешно встал, поправил гимнастерку и смущенно улыбнулся. Его, окруженные сетью морщин, обычно суровые глаза так же, как и глаза хозяйки, сияли радостью и счастьем.

— Дядя Боря, куда же вы? — прокричал с пола самый старший, чумазый мальчишка лет восьми.

— Куда, дядя, куда? — спросила и девочка поменьше, а самый младший, карапуз лет четырех в коротенькой рубашонке, обхватил ручонками сапог Чалого и со всей силой тянул к себе.

— Вот видите, — подхватив мальчика на руки, радостно сказал Чалый. — Полдня играем и никак наиграться не можем.

— По отцу истосковались, — горестно вздохнув, прошептала хозяйка.

— На фронте? — глядя на ее не по возрасту постаревшее, с запавшими глазами лицо, спросил Козырев.

— На фронте, — с тем же горестным вздохом ответила хозяйка и вдруг, мгновенно преобразясь, просияла и продолжала веселым, дрожащим от радости голосом:

— Третьего дня письмо получили, первое за всю войну. Как ушел на второй день, так будто в воду канул. Я уже и не чаяла о живом-то о нем услышать. Только во сне почти кажну ночь видела. Гадать ходила. Бабка тут одна у нас есть, хорошо ворожит. Раскинет карты: жив твой Микола, говорит, болезни переносит, но живехонек, ты жди, говорит, его Федосья, не сумлевайся. А как не сумлеваться, она, бабка-то, почитай, всем так нам, солдаткам, говорила, обнадеживала, видать, чтобы не отчаивались. А мы-то слышим-послышим: тот убит, другой убит, тот пропал безвестно, а иной в плен угодил. А плен-то хуже смерти.

Федосья смолкла, вытерла кончиком платка слезы и опять, озарясь мечтательной улыбкой сказала:

— А мне-то бабка правду на картах напророчила. Жив Микола мой, ранен два раза, пишет: в госпитале лечился, орден ему дали, а теперь опять воюет, под Ленинградом гдей-то.

И горестный и радостный рассказ хозяйки взволновал всех. Присев к столу, Козырев упрямо склонил крупную голову и до боли стиснул в кулаки огромные волосатые руки. Чалый прижал к себе всех троих притихших ребятишек и, раскачиваясь, молча убаюкивал их. Алеша, не отрывая взгляда от постаревшего лица Федосьи, жадно слушал ее и с каждым словом все ощутимее и болезненнее на месте хозяйки и ее детей представлял свою мать, двух младших братишек и пятилетнюю сестренку.