Страница 24 из 35
Вручена эта коробка была мне, потому что несгораемый ящик отстал со вторым эшелоном и ее некуда было надежно пристроить. И именно мне по тон причине, что все, связанное с Гитлером, держалось в строгом секрете и не должно было просочиться за пределы группы Горбушина.
Весь этот день, насыщенный приближением победы, было очень обременительно таскать в руках коробку и холодеть при мысли, что я могу где-нибудь невзначай ее оставить. Она отягощала и угнетала меня своим содержимым.
Ближе к полуночи я собиралась лечь спать, заперев на ключ дверь, когда услышала, что меня зовут. Схватив коробку, я поднялась по очень крутой деревянной лестнице на второй этаж, откуда раздавались голоса, звавшие меня.
Дверь в комнату была распахнута. Майор Быстров и майор Пичко стояли возле приемника, вытянув напряженно шеи.
Ведь мы были готовы к этому, но когда наконец раздался голос диктора: «Подписание акта о безоговорочной капитуляции…», мы замерли, растерялись. Смолк голос Левитана. Мы восклицали что-то, разлили вино. Я поставила коробку на пол. Мы молча чокнулись, взволнованные, встрепанные, притихшие, под грохот доносившихся из Москвы салютов.
Я спускалась на первый этаж, прижимая к боку коробку. Вдруг меня точно толкнуло что-то, и я удержалась за перила. Чувство, которого мне никогда не забыть, потрясло меня.
Господи, со мной ли это все происходит? Неужели это я стою тут в час капитуляции Германии с коробкой, в которой собрано то, что осталось неопровержимого от Гитлера?
Утром 9 мая мы отправились с полковником Горбушиным на поиски стоматологов Гитлера в руинах Берлина. Едва ли можно было рассчитывать осуществить эту задачу. Но нам поразительно везло на сложных путях расследования. (Подробно об этом — в моей книге «Берлин, май 1945».)
Пришлось в этот день с этой же целью оказаться снова в подземелье рейхсканцелярии, в последней ставке Гитлера. Вместе с чудом — отысканной ассистенткой зубного врача Гитлера — Кете Хойзерман, неопровержимым опознавателем, мы добирались на северо-восточную окраину Берлина, где разместились отделы штаба нашей армии. Все окна были темными. Спали побежденные. Спали угомонившиеся за весь день празднования победители. Вина победы я не отведала.
Глава шестая
1
1948 год. Черным, промозглым январским вечером, в молчаливой толпе на Малой Бронной мы ждали, что привезут гроб.
В детстве я жила на Тверском бульваре в доме напротив Малой Бронной, и этот уголок Москвы в красочных театральных афишах Еврейского театра вместе с бульваром примыкал к моим владениям. Король Лир Михоэлса и шут короля Зускин потрясли театральную Москву.
На войне в населенных пунктах, оставленных немцами, я снова увидела трагическое лицо короля Лира, размноженное, пришлепнутое на заборе, подвешенное на проводах, — эталон еврея, которого надо уничтожить. Настигло.
В тот вечер Малую Бронную накрыло чем-то зловещим, отторгающим. Никто не обмолвился страшным словом, но никто не верил в несчастный случай. Гроб не привезли…
На другой день на сцене Еврейского театра был установлен гроб. Прощаясь с Михоэлсом, мы прошли в медленном потоке людей, сокрушенных утратой и жутким знаком беды.
Вот так начался этот год. 1948-й.
2
В этом же, 1948 году я закончила Литинститут, а муж, работая в Радиокомитете, сдал последние экзамены на филологическом факультете МГУ, успешно защитив диплом, был рекомендован в аспирантуру.
В разгар лета мы поехали на Украину, под Белую Церковь, в Ракитно к Б. Н. Отпущенный на волю из лагеря, он был лишен права жить в сотне больших городов. С помощью украинских родственников отыскалось для него свободное место фотографа в райцентре Ракитно. Мама и Юра уже были здесь. Маму не узнать — помолодевшая, оживленная.
Бедняцкий сын, Б. Н. был отдан в «мальчики» к фотографу. Загруженный работой по дому и беготней по доставке клиентам выполненных фотографий, он все же выучился возле хозяина делу. Фотограф.
Самоучкой стал читать и кое-как писать. Зачитывался Толстым, стал на всю жизнь вегетарианцем. А революция позвала его, завладела душой. Какой труд, какие усилия отданы на службе советской власти, знает, наверное, только он сам. Уже на самостоятельном посту в Полтаве отыскал в городе старого учителя гимназии, брал у него уроки, изо всех сил старался выучиться грамотно писать. И выучился. Были потом еще целый год курсы для руководящих кадров. И был немалый практический опыт. На Чрезвычайном съезде Советов он — делегат с решающим голосом, утверждал новую Конституцию. Впервые останавливался не у нас, в гостинице для делегатов, питаясь вместе с ними, и тяжело захворал — что-то невегетарианское попало ему, отравился. В Кремлевской больнице его выходили.
На проводимых впервые в стране выборах в Верховный Совет 12 декабря 1937 года он еще успел проголосовать с чувством личной причастности к новому значительному этапу страны — новой Конституции, за которую голосовал на Чрезвычайном съезде Советов в 1936 году.
Через полгода его арестовали. Опасаясь за папу, я удерживала его от похода в прокуратуру узнать хоть что-нибудь о Б.Н., где он, — ведь оттуда не все посетители возвращались. Считая, что мне-то ничего не грозит, я отправлялась в прокуратуру. Ничего не добившись, впустую убеждала чиновника, с которым все же довелось говорить, что Б. Н. — честнейший человек, не зная, что я сама, оказывается, проходила по «делу», о чем мне сказал, вернувшись, Б. Н.
Тем летом, что предшествовало аресту, Б. Н. забрал меня с братишкой Юрой к себе под Куйбышев (Самару) — пожить в большом яблоневом саду под городом, выращенном им и застроенном небольшими одинаковыми домиками для коллектива сотрудников. Один такой же домик был его. И в «деле» имелся сфабрикованный донос, в котором я (мне было 16 лет) фигурировала прибывшей к нему от Троцкого связной.
Но то все позади, теперь вот — Ракитно. Б. Н. в 60 лет вернулся к профессии своей ранней юности.
Здесь, в Ракитно, было на удивление так обильно с едой, что мы просто шок испытали. Мы отъедались, принудительно перекармливали Олю. Зима была в Москве трудная. У нас в комнате, все еще называвшейся столовой, на паркет был высыпан мешок мерзлой картошки, выданный Бобу в его НИИ, подкреплявший наш скудный рацион. А здесь — ведро вишен запросто к столу в диковинку мне. И много чего еще — благодать здешней земли.
Из окрестных сел невесты в подвенечном и под накинутой фатой приезжают с женихами в райцентр фотографироваться, благо появился фотограф.
Вишни да свадьбы. Ну праздник жизни. Но жители Ракитно живут в страхе, затравлены шайкой бывших бандеровцев, разгромленных. Тут же при нас случай — среди бела дня в парикмахерской возник вооруженный молодчик: деньги или жизнь. Взял кассу и вывернул карманы смертельно испуганных клиентов. А то еще страшнее: подкинуто письмо. Ультиматум: ночью такую-то сумму денег подложить под указанный камень. За неисполнение расплатишься жизнью ребенка. Кто же в страхе и отчаянии не исполнит, если своих денег не хватает, вымолит в долг у соседей. Вот такие контрасты в Ракитно. Вишни и свадьбы, а тут шайка орудует.
Говорят, полк НКВД брошен на борьбу с бандитами. Но бывшие бандеровцы растворяются в селах и, согласно молве, кутят с молодками, не дождавшимися с войны своих мужей.
Парикмахерша, не молодая, но видная собой — еврейка. Есть еще одна — разбитная Сима, счетовод в райсовете. Уцелели? Или вернулись? Вообще-то евреев не видать. А прямо на глазах в райцентре — старинное еврейское кладбище. У немцев руки не дошли. Местные люди не тронули. Нешлифованные камни-надмогильники стоят почти под рост друг к другу, то прямее, то с наклоном, то откинувшись — кого как вековой ветер определил. Сумрачный каменный лес, таинственный. Подойти ближе не тянет, даже страшит что-то.