Жестокая охота

Толстяк устал, разомлел от жары. Он с трудом волочил ноги, обутые в добротные сандалии размера на два больше.

— Ишшо ешть одна! — радостно прошепелявил старик, поднимая с обочины пустую бутылку из-под лимонада.

— Д-давай, — оживился толстяк и жадно схватил короткопалой широкой ладонью теплое зеленое стекло.

Придирчиво осмотрев горлышко и попробовав пальцами края, он осторожно положил бутылку в мешок. Затем, подняв к небу круглые маленькие глазки, принялся что-то подсчитывать в уме, беззвучно шевеля губами. Старик, тяжело опершись на клюку, смотрел на него с надеждой.

Но толстяк скривился, будто у него разболелся зуб, и зло сплюнул. Напарник понял его без слов. Уныло кивнув, он побрел дальше. Толстяк с силой дернул козырек засаленной кепки, которая сидела на самой макушке его лысой круглой головы, натянул ее на лоб и двинулся следом.

После полудня припекло еще больше. Толстяк обливался потом, дышал часто, с хрипом. Старик жары словно не чувствовал. Только изредка, поплевав на ладонь, он приглаживал свои длинные седые волосы, серые от пыли. Дорога, круто свернув влево, повела их в густой подлесок.

У небольшого приземистого здания с линялой вывеской “Прием посуды” людей немного — день будничный, старательский сезон в разгаре, промывка золотоносных песков идет круглосуточно, да и стоять на такой жарище в очереди ради того, чтобы сдать пустые бутылки и банки, охотников мало. Толстяк долго и придирчиво пересчитывал мелочь, которую рыжеволосая приемщица в цветастой косынке небрежно швырнула на прилавок. В третий раз перещупав серебристые кругляшки, он с обиженной миной, молча, протянул ей раскрытую ладонь с деньгами.

Брезгливо поджав полные губы бантиком, приемщица покосилась в его сторону.

— Ну? — спросила она, будто гвоздь вогнала в стенку.

— М-мало… Д-деньги не все… — Толстяк заикается. Зная за собой этот недостаток, он старается говорить помедленнее, но от волнения слова и вовсе застревают в горле; его лицо багровеет, на лбу выступает испарина.

— Чего тебе?.. Мало? Вали отсюда, бичара! Считай лучше!.. Следующий! Подходите, граждане, подходите. Дергай, кому говорю! — с силой оттолкнула она руку толстяка с мелочью; деньги посыпались на землю.

— Т-ты… ты что?! — оторопело воскликнул толстяк; хотел еще что-то добавить, но не нашелся и стал сноровисто выискивать среди камешков и мусора оброненные монеты.

Старик ожидал его у магазина “Вино-водка”. Тут очередь была куда длиннее. Опираясь на клюку, старик неторопливо пошаркивал ногами и что-то пришептывал себе под нос. На толстяка он взглянул с надеждой. Тот, однако, лишь махнул рукой и направился к куче поломанных ящиков, сваленных как попало у забора.

— 3-зараза… — пробормотал он и погрозил кулаком в сторону приемного пункта. — Гидра… Опять обманула, — объяснил старику, — Не хватает… У-у! — пнул подвернувшегося под ноги одноглазого бродячего пса.

Пес безропотно, с ленивым достоинством уступил ему дорогу.

Приятели устроились на ящиках не в лучшем расположении духа. Толстяк гневно сопел, а старик с кислым видом неотрывно следил за очередью возле магазина.

— Э! — вдруг вскрикнул он и ткнул в бок приятеля.

Толстяк посмотрел в том направлении, куда старик указал клюкой:

— М-михлюшка… — в радостном изумлении растянул он губы.

— С “пушниной”. П-полный мешок. Вот это улов! Расколем?

И, не дожидаясь ответа, с неожиданной для его комплекции прытью толстяк поспешил навстречу низкорослому мужичку с остроносым птичьим лицом, одетому, несмотря на июльскую жару, в замызганную меховую безрукавку. Издали похожий на муравья, сгибаясь едва не до земли и пошатываясь на тонких кривых ногах, Михлюшка упрямо тащил свою ношу — чувал, набитый под самую завязку пустыми бутылками, — к приемному пункту.

— М-мишаня, привет! Д-давай помогу… — Толстяк подставил плечо под мешок, Михлюшка вздохнул с облегчением.

Сдали. Зажав в сухом кулачке рублевки, белобрысый Михлюшка гордо зашагал к магазину “Вино-водка”.

— Моя очередь! Моя… — штопором ввинтился старик в толпу возле двери. — Занимал, занимал, во те крешт!

Куда девались его апатия и покорность житейским невзгодам! Он стал похож на старого ерша, которого вытащили ранней весной на берег, — костлявый после долгой и голодной зимы, он угрожающе вертится, топорщит свои острые плавники-локти, шлепает беззубым ртом.

Мужики-северяне — народ покладистый, без той злобы, которую вливает в душу городская сутолока, — посмеиваясь, уступили такому азартному напору, пустили к прилавку.

— Угостишь? — робко шепнул Михлюшке толстяк и сунул ему в руку свои монеты. — Вот… М-мы тут п-подсобрали.

Михлюшка важно кивнул и с независимым видом сплюнул сквозь зубы. Он сознавал свое превосходство над приятелями, ему было приятно чувствовать себя покровителем и благодетелем. Выпятив узкую цыплячью грудь, он даже слегка приподнялся на носках, чтобы казаться выше ростом. В его душе, которая невесть каким чудом держалась в хилом теле, разлились приятное томление и умиротворенность…

Уединились в лозняке на берегу реки. Место было тихое, скрытое и давно освоенное. Посреди крохотной лужайки стоял большой деревянный ящик, покрытый куском полиэтиленовой пленки. Вокруг лежали четыре бревна. На них и расположились.

Толстяк, довольно кряхтя и поочередно подмигивая Михлюшке и старику, выудил из карманов своих широченных штанов, явно шитых на двухметрового дюжего молодца, две луковицы и половинку зачерствевшего батона. Старик, покопавшись, вытащил из-под корневища трухлявой лесины припрятанный там граненый стакан. Вытерев его полой рубахи, торжественно поставил посреди "стола”.

Оба приятеля с нетерпением смотрели на Михлюшку, который бережно прижимал к груди, будто спеленатого младенца, завернутые в мешок бутылки с дешевым крепленым вином, “бормотухой”. Михлюшка, сознавая важность момента, не торопился — осторожно уложил сверток на ящик и жестом фокусника достал из мешка первую бутылку с невзрачной наклейкой.

Наконец выпили. Закусили. Михлюшка задумчиво грыз кусочек батона. В его редких коротких волосах запуталась соломенная труха, большие оттопыренные уши двигались в такт с нижней челюстью, глаза осоловели.

Один старик не прикоснулся к еде, жевать нечем — зуб спереди да несколько полуразрушенных кутних. Он с завистью смотрел на толстяка, который с хрустом грыз сочную луковицу.

Неподалеку затрещал лозняк.

— М-милиция! — всполошился толстяк и принялся проворно запихивать полные бутылки за пазуху.

— Наше вам с поклонником, люди добрые! — раздался хрипловатый голос со смешинкой, и из кустов на лужайку ступило существо неопределенного возраста и пола, в сером свитере, протертом на локтях до дыр, и узких темно-зеленых брюках.

— А, чтоб тебя… — погрозил старик клюкой. — Напугала…

— Здравствуй, Дарьюшка, — Михлюшка показал в улыбке желтые зубы.

Толстяк что-то недовольно буркнул себе под нос и отвернулся, однако спрятанные бутылки вернуть на место не спешил.

Дарья, фамильярно похлопав его по плечу, села рядом. Только Михлюшка по-прежнему улыбался мягкой, располагающей улыбкой. Дарья взяла пустой стакан, понюхала и игриво подтолкнула толстяка:

— Ну не жмись, плесни чуток, — и стала доставать из авоськи, которую держала в руках, какие-то кулечки и сверточки. — С закуской у вас, я вижу, туго, братчики. А у меня есть кое-что…

Дарья выложила на ящик подозрительные с виду котлеты, все в хлебных крошках, несколько кусочков хлеба, яблоко и вареные говяжьи кости с остатками мяса.

— В столовке разжилась, — сообщила она доверительно.

Михлюшка показал глазами на стакан, и толстяк, тяжело вздохнув, наполнил его до половины. И тут же быстро схватил котлету.

К Дарье они испытывали некоторое почтение, смешанное с завистью, — она была баба молодая, мужняя и имела свой угол. Несмотря на то, что эта, с позволения сказать, “квартира” находилась в колодце теплотрассы, под землей, жить там было можно. Даже в самые лютые колымские морозы толстые трубы центральной магистрали излучали вдоволь тепла, чтобы согреть камеру размером два с половиной на два метра, где ютилась Дарья со своим “мужем", которого бичи за страсть к чтению прозвали Башкой. Сама Дарья величала его по имени-отчеству, почтительно — Борис Олимпиевич. В той, иной жизни, из которой его бесцеремонно вытолкнули винные пары, он и впрямь занимал видную должность в каком-то научно-исследовательском институте, но теперь это вовсе не мешало ему быть на полном иждивении у Дарьи, которая его боготворила и побаивалась — хватив лишку (такое случалось часто, почти каждый день), Башка вначале читал наизусть стихи Пастернака, а затем, видно от умиления, колотил сожительницу. При этом на его лице бывало такое выражение, будто он выполнял тягостную, но жизненно важную повинность. Дарья же, чтобы ему угодить, орала, сколько хватало голоса, а после скулила, пытаясь выдавить слезы, — по натуре Башка презирал физический труд, и потому его кулачки годились разве на то, чтобы выбивать пыль из подушки.