Нация и сталь

Но в начале: nach Париж. В этом городе Альфреду нужно было заключить как можно больше контрактов на поставку валков для монетных дворов. Знаменитые бульвары, арки, соборы, шарм и очарование лучшей европейской столицы совершенно не коснулись души Альфреда. НЕ то, чтобы ему все это не понравилось - нет. Просто блеск Парижа находился за границами интересов Круппа. Путешествие нисколько не обогатило Альфреда духовно. Этот человек кажется и не способен был к подобного сорта обогащениям. Письма из Парижа, адресованные братьям, представляют из себя сухие отчеты о деловых встречах и больше ничего.

"С помощью божьей, - писал Альфред из Франции, - я вновь завтра отправлюсь на работу и посмотрю, что ещё можно будет предпринять в этой стране. Здесь огромное количество мануфактур и фабрик, которые следует посетить на предмет продажи наших валков". В другом письме он сообщает, что просидел за столом с 7 вечера и до половины третьего ночи, скрупулезно составляя список клиентов с адресами и цифрами возможных контрактов". В следующем письме мы узнаем о явном успехе Альфреда на французском рынке: он получил подтверждение на покупку валков на сумму 3000 франков и, по его словам, заказы ещё на несколько тысяч франков просто ждут его подписи.

"Если бы мне необходимо было двигаться дальше в Англию, - писал Альфред, - я бы мог увеличить сумму контрактов раза в четыре".

О самом Париже Крупп сделал весьма примечательную с точки зрения раскрытия его характера запись: "Париж - это место, где умелый торговец всегда может найти, чем заняться". И занимался Крупп явно не женщинами, что само по себе может показаться довольно странным, когда речь заходит о столице мира и об одиноком холостяке, вырвавшимся из свой маленькой провинциальной Пруссии на европейский простор.

Его современник Виктор Гюго, например, так описывал одну из парижанок той эпохи, которую вполне мог бы повстречать Альфред, если бы он был открыт миру: "...Фантина была воплощенная радость. Ее густые белокурые волосы, то и дело рассыпавшиеся и расплетавшиеся, вечно нуждались в шпильках и приводили на память образ Галатеи, бегущей под ивами. Ее розовые губы что-то восторженно лепетали. Весь её наряд производил впечатление чего-то певучего и сияющего. На ней было барежевое платье розовато-лилового цвета, маленькие темно-красные башмачки-котурны, с лентами, перекрещивающимися на тонких белых ажурных чулках, и тот самый муслиновый спенсер, который придумали марсельцы и название которого - "канзу" - означало пятнадцатое августа, то есть хорошую погоду, зной, полдень".

Крупп посетил Париж в августе, но в его письмах нет ни строчки о замечательной природе Франции.

А восторженный Гюго тем временем не унимался: "Казалось, всю природу отпустили на каникулы и она ликует. Цветники Сен-Клу благоухали, дыхание Сены едва заметно шевелило листву деревьев, ветви покачивались от легкого ветерка, пчелы безжалостно грабили кусты жасмина, целая ватага бабочек налетела на тысячелистник, клевер и дикий овес; заповедным парком французского короля завладела шумная толпа беспутных бродяг - то были птицы".

Альфреду Круппу было не до птиц. Ему каждый день приходилось совершать по двадцать, а иногда и по тридцать деловых визитов.

Наивный Гюго при этом писал: "Патриций и уличный точильщик, герцог, возведенный в достоинство пэра, и приказный, "придворные и горожане", как говорилось встарь, - все они подвластны этой фее. Все смеются все ищут друг друга, воздух пронизан сиянием апофеоза, - вот как преображает любовь! Жалкий писец нотариуса становится полубогом".

Крупп же никаким полубогом не становился и старался не терять времени даром. "Я делаю необходимые заметки беспрерывно, весь день. Нельзя пропустить ни одной цифры, - писал он домой. - Иногда останавливаюсь прямо на улице на 10 минут и пишу что-то".

"А легкие вскрики, преследование друг друга в зеленой траве, - ни как не мог успокоиться легкомысленный французский писатель, - девическая талия, которую обнимают на бегу, словечки, звучащие, как музыка, обожание, предательское звучание одного какого-нибудь слога, вишни, вырванные губами из губ, - все это искрится, проносясь мимо, в каком-то божественном ликовании. Красавицы сладостно и щедро расточают себя..."

С первой фотографии Альфреда, которую сделали в конце сороковых годов прошлого века, может быть в том же Париже, на нас будет пристально смотреть лицо изможденного человека, который, кажется, с большим трудом смог удержаться на плаву. Ему в это время исполнилось всего тридцать семь лет, но человеку на фотографии можно смело дать и все пятьдесят. Волосы изрядно поредели, на лбу появились три глубокие морщины, глаза сузились, смотрят на мир подозрительно и со злобой. Альфред разуверился в удаче и в том, что у мира есть по отношению к нему хоть какие-то благие намерения. Нечеловеческое напряжение, которое не ослабевало в течение многих лет, не могло не сказаться на психике, и без того балансирующей на грани безумия. У Круппа в Париже возникает стойкое желание покончить с собой. Но все обошлось, и приступ истерии отвел Альфреда от последней черты. Портье парижской гостиницы вызвал во время врача. Неизвестный человек, мало похожий на парижских гризеток, и стал для Круппа той феей, которая спасла ему жизнь. О своем нервном срыве Альфред упомянет между прочим в одном из своих писем, адресованных братьям: "...пять дней я вынужден был провести в постели (5 Tage lang bin ich nicht aus dem Bett gewessen); у меня были сильнейшие боли во всех членах, что и приковало мое бренное тело к ложу. Кровь шла носом, голова раскалывалась на части и никакого аппетита - короче говоря, проявились все неприятности, которые угодно было изобрести самому дьяволу".

Судя по письмам, лишь ностальгия по дому в такие минуты была спасительной ариадниной нитью, которая и не позволила Альфреду решиться на самоубийство. "Попросите сестру мою, Иду, - пишет в отчаянии Крупп, потому что никто, кроме неё не сделает этого лучше, попросите её описать в следующем письме мой дорогой и милый сердцу Эссен. Пусть она расскажет мне о наших родственниках и друзьях и пусть ничего не упустит в своем рассказе. Я испытываю в этом большую нужду" и вдруг - неожиданный эмоциональный всплеск посреди спокойного повествования: "Если бы невеста ждала меня, то и тогда я не был бы в большей спешке! (We

Но письма Альфреда - это не только отчеты о сделках и выражение ностальгии по родине. В этих письмах нашли свое воплощения и обычные фобии Круппа. То вдруг ему привидится, что брат Герман выбрал бракованную сталь для производства валков, то ему покажется, что необходимо срочно заменить клапаны в паровом молоте, то вдруг он увидит во сне, как неожиданно треснул один из плавильных тиглей.

Альфред постоянно спрашивает в своих письмах, надежен ли ночной сторож и можно ли ему доверять в полной мере. "Думаю, - писал он, - что для этой работы необходимо найти ещё одного человека, чтобы этот второй страж беспрестанно следил за первым. А за вторым должен приглядывать и третий, которого также, но только в тайне ото всех, следует взять на работу". И вдруг в конце этого параноидального рассуждения мы встречаем полный отчаяния вывод, похожий на библейское изречение: "Но кто в силах помешать уснуть всем трем в одночасье?!"

И тут вновь дает знать о себе ещё одна фобия - панический страх перед огнем, перед бушующим пламенем. Больше всего Крупп боится ночи, когда на фабрике не останется ни души, а сторожа уснут по какой-либо причине. И тогда может начаться пожар...

"Вы сами знаете, - пишет почти в панике Крупп, - как быстро распространяется огонь, и вы знаете, что пламень может уничтожить на своем пути все, буквально все, слышите!"

Альфред даже предлагал братьям выгнать рабочих, которые будут замечены в курении. Все средства были хороши для того, чтобы не допустить пожара.

Но успокоенный обстоятельным и обширным письмом Густава, в котором подробно рассказывалось о делах на фабрике, Альфред набрался сил и решил продолжить свое путешествие. Впереди его ждала Англия.