Годы эмиграции

Давала себя знать неписанная иерархия литераторов и поэтов, которые не только фактически пользовались особыми правами и преимуществами, но и должны были быть ими наделены, по убеждению некоторых абсолютно честных и всячески достойных эмигрантских редакторов от Бунакова-Фондаминского до Алданова и Цетлина. По их искреннему и непреложному убеждению, такими правами и преимуществами должен был быть наделен прежде всего Иван Алексеевич Бунин поставленный этими редакторами как бы вне критики даже со стороны авторитетных авторов, которой могут быть подвергнуты другие литераторы и поэты. Поэтому, если в подлинных письмах скончавшегося поэта и критика Ходасевича имеется что-либо, что могло бы задеть Бунина, редакционная совесть и политика добросовестнейших руководителей "Нового Журнала" не останавливалась перед тем, чтобы изъять из этих писем соответствующие слова или строки, как тому ни противился адресат Ходасевича, предложивший журналу вместе со статьей Ходасевича письма, полученные от него на протяжении многих лет.

Подобную политику я не разделял и не практиковал, будучи редактором "Современных Записок". Тем менее мог я ей сочувствовать в качестве ее "жертвы", как сотрудник "Нового Журнала", которому "предложили" опустить из писем Ходасевича неприятные Бунину слова. Мне пришлось снова подчиниться. Может быть, чтобы утешить меня, оба редактора заявили, что находят мою статью о Ходасевиче более интересной, чем письма самого Ходасевича, тут же напечатанные и оплаченные по более высокой ставке, чем статья. Этой оценки я не разделял - не потому, что был низкого мнения о своей статье, а потому что считал неправильным их мнение о письмах Ходасевича. Они недостаточно учитывали условия, в которых они писались и для чего предназначались: походя и {167} полушутя на злобы дня, а не для посмертного свидетельства о его творчестве, как поэта и критика (Я высоко расцениваю все, что писал Ходасевич: его стихи так же, как и критические статьи. И как к человеку я относился к нему более чем сочувственно, несмотря на все его отрицательные качества. Мне казалось, об этом свидетельствовала и статья. Алданов не мог мне простить "идеализацию" Ходасевича - изображение его правдолюбцем. В течение многих лет при упоминании о Ходасевиче, Алданов не переставал меня за это корить. А много лет спустя Гр. Я. Аронсон в печати осудил меня за обратное - за недооценку Ходасевича: я напрасно ставил ударение в его стихах на глагол "ненавидеть" и эпитет "язвительный". Имеются ведь у Ходасевича и глагол "любить" и эпитет "нежный". ("Новое русское слово", 15. XII. 1963). Можно по-разному расценивать Ходасевича, но оспаривать, что он был "карточный игрок, страстный курильщик и раздираем страстями" можно, лишь судя о его личности только по его творчеству. Он сам на это многократно жаловался.).

Параллельно с сотрудничеством в "Новом Журнале" я продолжал, пока был в Нью-Йорке, писать и участвовать в редактировании нашего партийного журнальчика "За Свободу". Когда же я вынужден был покинуть Нью-Йорк, в котором оставались все другие члены редакции: Авксентьев, Зензинов, Левин и Чернов, я перешел на амплуа только сотрудника, сообщавшего в переписке с Зензиновым свои критические замечания и пожелания.

По отношению к возникшей волею Гитлера войне с Россией нью-йоркская группа партии, под руководством приехавших из Парижа эсеров, уже на третий день, 25 июня 1941 года заняла оборонческую позицию и приняла единодушно соответствующую резолюцию. Эта последняя и сейчас может быть оправдана исторически и политически. В ней говорилось: "В этот исторический момент мы единодушно признаем необходимость стать на защиту России и всемерно приветствуем соответственные решения Лондона и Вашингтона". Резолюцию явно вдохновляли, а, может быть, и писали те самые оборонцы, с которыми в предыдущую мировую войну были на ножах не только пораженцы-большевики, но и эсеры-циммервальдцы.

Об этом удачно напомнил Зензинов в вышедшем за месяц до нападения Гитлера на Россию номере первом "За Свободу", поминая ближайшего нашего друга московского городского голову В. В. Руднева. "И он (Руднев) и я (Зензинов), и находившийся тогда (весной 1915 г.) также в Москве М. В. Вишняк, - все мы были 'оборонцами', все считали пораженчество политической ошибкой, даже преступлением. Но мы вместе с тем оставались и революционерами. Как соединить то и другое? Как справиться с сумасшедшим шофером, который мчится над пропастями и в автомобиле, в котором наша мать? (Образ В. А. Маклакова, приведенный в статье в "Русских Ведомостях" и вошедший в общее словоупотребление). Все мы мучились над этим вопросом". ("За Свободу", май 1941 г., No 1).

Двуединая задача, несмотря на видимую противоречивость, стоявшая перед революционерами-оборонцами во время первой мировой войны, встала и не переставала стоять и во время второй. И наша резолюция 25 июня 1941 года заявляла: "Мы не забываем, что нашествие на Россию вчерашнего союзника советского правительства, {168} Гитлера, использовавшего для этого вторжения всемерную 22-месячную поддержку Москвы, знаменует собой полное банкротство внешней политики Сталина".

И дальше: "Защита России сейчас неразрывно связана с ее возрождением на основе общих политических и гражданских свобод, без которого успешной обороны России быть не может. Однако борьба за их полное осуществление должна быть подчинена общим интересам обороны против агрессивного фашизма в международном масштабе. С другой стороны, государства к народы, пострадавшие от захватнической политики Сталина не должны поддаться соблазнам и обманчивым иллюзиям вернуть утраченное путем тайного или явного, прямого или косвенного сотрудничества с фашистскими агрессорами. Путь к свободе для них лежит через поражение нацизма и через организацию новой Европы на началах демократического права".

Это было то самое, что с меньшим успехом оборонцы твердили и во время первой мировой войны. Этой линии следовали мы неизменно и во вторую мировую войну. Те же, кто впервые объявили себя оборонцами, становились часто оборонцами Советского Союза и России, как производного от первого, Советского Союза, "сверхоборонцами", а нас, оборонцев "с оговорками", или "условных", стали выдавать - за ненавистников советского строя и, тем самым, якобы и России (Позднее мы убедились, что и в США далеко не все левые стали кривить во время войны. И лидер социалистов, бывший шесть раз их кандидатом в президенты, недавно скончавшийся Норман Томас высказывал аналогичные нашим взгляды по отношению к тоталитарной власти коммунистов во время войны.).

В той же книжке "За Свободу" No 2, за июнь-июль, в которой напечатана была резолюция эсеровской группы, были и статьи Авксентьева ("Судьба России"), Керенского ("Горящая Россия" - оригинал статьи, появившейся в "Лайф" 14 июня 1941 г.), Зензинова ("Величайшая в истории человечества битва"), Соловейчика ("Оборончество или соглашательство?"), Вишняка ("Демократы всех стран соединяйтесь!"), с.-д. Аронсона ("Уинстон Черчилл"), беспартийного Тартака ("Советская тьма", - роман Кестлера). Я привел имена авторов и названия их интересных статей, написанных под непосредственным шоком от вести о "приближении бронированных дивизий Гитлера к Ленинграду, Киеву и Москве". Передать же их содержание здесь невозможно. Приведу лишь наиболее характерное для некоторых.

Н. Авксентьев доказывал вздорность самооправдания Сталина, будто соглашением с Гитлером "мы обеспечили для нашей страны мир на полтора года и получили возможность подготовить наши силы к отпору фашистской Германии, когда она рискнула бы напасть на нашу родину вопреки договору". Автор саркастически замечал: "Подготовлять отпор возможному врагу и увеличивать свои силы, всячески помогая ему и вредя противникам, - способ во {169} всяком случае совершенно новый" (Справедливость этого сарказма подтвердили факты и статистика, ставшие известными лишь по окончании войны. Военное соглашение со Сталиным обеспечило Гитлеру безопасность со стороны восточного, "второго" фронта, - постоянного кошмара для германских стратегов. Это позволило ему ринуться на Польшу. Торговые же соглашения с СССР, с октября 1939 г. начиная, продолжая февралем и апрелем 1940 г. и т. д. вплоть до последнего договора 10 января 1941 г., то есть через три недели после секретного приказа Гитлера штабу о подготовке вторжения в Россию, о котором тогда же Сталина предупредили Черчилль, товарищ американского государственного секретаря Вельс и собственный агент Сталина в Японии Зорге.