Страница 76 из 83
И Штейнберг предъявил ультиматум. "Вы, правая половина нашего состава Учредительного Собрания", которые "сделаете всё, чтобы перехитрить народ" и "затемнить сознание трудовых масс", - "будьте добры сегодня, не расходясь, в этом зале выяснить ваше отношение к политике войны и мира, которую ведет наша советская власть. Мы вам ультимативно предлагаем ту часть резолюции ЦИК-а, которая касается политики мира... Имейте мужество сегодня, не выходя из этого зала, ответить на это, потому что вы тоже поставили этот вопрос, присоединяетесь ли вы целиком и безоговорочно к той политике мира, которую ведет нынешняя советская власть или вы от нее отказываетесь?.."
Такое - и не только такое - мужество у "правой половины" Собрания, конечно, имелось. Ультиматум был отвергнут с тою же решительностью, что и угрозы большевиков. От имени нашей фракции Ельяшевич заявил, что "мы считаем ниже достоинства Учредительного Собрания, чтобы кто бы то ни было говорил с ним языком угроз. Мы знаем, - вы говорили об этом достаточно откровенно, - что у вас уже всё предрешено, что вы, опираясь на штыки, хотите совершить величайшее преступление против верховной воли самого народа"...
Вспоминая о прошлом уже на положении эмигранта, Штейнберг особенно подчеркивал "благородство" левых эс-эров, якобы существенно отличавшее их от аморальных "соправительствовавших" с ними большевиков. Автор продолжал отстаивать нелепый план "соединения Учредительного Собрания и Советов", который левые эс-эры предлагали Учредительному собранию и большевикам в качестве "компромисса". О самом заседании 5-го января автор говорит уже, как о "трагическом" и выдает Гоцу свидетельство о мужестве, тогда же "доставившем удовлетворение" Штейнбергу. "Слева от нас - весь штаб старой, увенчанной историческими заслугами социал-революционной партии. В этом штабе мы, левые социалисты-революционеры, видели всех наших учителей, руководителей и предшественников по борьбе". И в заключение не то запоздалое раскаяние, не то беспредметное воздыхание: "Как стало возможно, чтобы мечта многих поколений (Учредительное Собрание) рассеялось как сон?" ("Als Ich Volkskomissar war", стр. 60, 61, 71, 74, 87).
Один оратор сменял другого. Центральным было появление на трибуне И. Г. Церетели. Встреченный необычным даже для этого собрания ревом и воем:
"Изменник!.. Палач!.. Предатель!.. Смертная казнь!", - Церетели сумел к концу речи заставить себя слушать даже большевиков.
Церетели сменил Зензинов; украинец Северов-Одоевский; "живописный" крестьянин на костылях Сорокин; меньшевик Скобелев, недавний министр и будущий сменовеховец, внес предложение избрать комиссию для расследования обстоятельств расстрела "без всякого предупреждения", "прямо в толпу", которая мирно демонстрировала в честь Учредительного Собрания и молитвенно пела революционные гимны; агенты власти выхватывали красные знамена, бешено рвали их на куски и швыряли в огонь уличных костров...
Официально большевики зарегистрировали по Петрограду за 5-ое января убитых 9 и раненых 22.
Выступил и другой социал-демократ, Трояновский, впоследствии занявший пост большевистского посла сначала в Токио, а потом в Вашингтоне; мусульманин Цаликов; эстонец Сельяма; латыш Гольдман; еврей Львович-Давидович; от эс-эров Тимофеев с несколько затянувшейся речью о мире; простецкая речь крестьянина-втородумца Ефремова о груди говорящего под угрозой браунинга: "грудь каждого из вас, народные избранники, открыта... Если здесь в стенах этого высокого собрания решено кому-нибудь из нас пасть жертвою злодейства, это послужит правде, истине, священной обязанности народного избранника"...
Все говорили о разном, каждый о своем, но общий смысл был один и тот же.
Старый большевик Н. Л. Мещеряков, позднее ликвидированный Сталиным, описал, как происходившее преломлялось в сознании господ положения. "Вспоминается, как живая, фигура Ильича, сидящего на приступках трибуны председателя. На вылощенные речи Чернова и Церетели он не обращал никакого внимания. Сперва он что-то писал, а потом просто полулежал на ступеньках то со скучающим видом, то весело смеясь. Около 11 часов вечера большевистская фракция потребовала перерыва для совещания. Перед нами встал вопрос, что делать дальше? Выступил Владимир Ильич: "Центральный Комитет предлагает уйти с Учредительного Собрания"...
После некоторого колебания было решено последовать совету Ильича. Для прочтения резолюции был намечен тов. Раскольников. Мы все стали собираться к возвращению в залу заседания.
- Как, товарищи? Вы хотите вернуться в залу и уйти оттуда после прочтения нашей резолюции? - спросил нас Владимир Ильич.
-Да.
- Да разве вы не понимаете, что наша резолюция об уходе, сопровождаемая уходом всех нас, так подействует на держащих караул солдат и матросов, что они тут же перестреляют всех оставшихся эс-эров и меньшевиков? - был ответ Ленина.
Многие с ним согласились не сразу. После второй энергичной речи Ленина его предложение было принято. Одни разошлись по домам, другие наблюдали сцену с хор, из дверей и т. п. На заседание вернулся один тов. Раскольников, который прочитал декларацию и ушел. На солдат караула она произвела громадное впечатление. Многие из них взяли винтовки на изготовку.
Товарищ, бывший на хорах, рассказывал мне, что один из солдат даже прицелился в толпу делегатов эс-эров. Еще момент, и могла бы разыграться ужасная сцена. Знают ли, подозревают ли бывшие депутаты эс-эры, что только Ленину они обязаны своим спасением от смерти?" - заключает свой рассказ сердобольный Иудушка (Сборник воспоминаний "О Ленине" 1, стр. 49).
Минуло десять лет с описанного события, и "Известия" стали утверждать: "Никто не встречал пушками и пулеметами избранников в день открытия ("учредилки"). Не было также свалки и скандала... Штыков не было, "чернь" на хорах "бунтовала" только в воображении струсившего обывателя, попавшего волею судеб в столь высокое собрание (19.1.28).
Таково же свидетельство большевистского "ученого" Н. Рубинштейна: "Историк, который рассчитывал бы найти драматические эффекты в день пятого января 1918 г., был бы разочарован. Внешняя обстановка первого заседания У. С. и его роспуска была до нельзя проста" ("Историк-марксист", 1929. Т. 10. стр. 56). Всё это, увы, неправда: "драматических эффектов" было хоть отбавляй более, чем понадобилось бы самому требовательному историку.
4
Долгие, томительные часы прошли прежде, чем Собрание освободилось от тормозивших его работу враждебных фракций. Давно уже зажглось электричество. Напряженная атмосфера военного лагеря нарастала и точно искала для себя выхода. Со своего кресла секретаря на трибуне и лицом к залу я видел, как вооруженные люди после ухода большевиков всё чаще стали вскидывать винтовки и брать "на мушку" находящихся на трибуне или сидящих в зале. Отсвечивавшая лысина О. С. Минора представляла собой привлекательную мишень для коротавших время солдат и матросов. Ружья и револьверы грозили ежеминутно "сами" разрядиться, ручные бомбы и гранаты - "сами" взорваться.
Друзья уводят Гоца, самым фактом своего присутствия вызывавшего непреодолимую ярость толпившихся на хорах и в самом зале. Заставляют уйти и Руднева, вызвавшего к жизни клич российских краснокожих: "рудневцы", - то и дело раздававшийся не то как призыв к расправе, не то как возглас победителей, уже опочивших на лаврах и празднующих тризну.
Какой-то матрос, признав в Бунакове-Фондаминском былого комиссара черноморского флота, без долгих размышлений, тут же у трибуны, взял на изготовку ружье и нацелился на него, стоявшего на трибуне. Только исступленный окрик случайного соседа, эс-эра из сектантов, - позднее обернувшегося большевистским сексотом, - Бакуты: "Брат, опомнись!", сопровождаемый энергичным ударом по плечу, остановил шалого матроса.
Револьверы вынуты и едва не пущены в ход и в другом месте - там, где разместились левые эс-эры и украинцы. Я не знаю действующих лиц. Вижу только их мимику, жесты и револьвер, отобранный "старшим" по фракции левых эс-эров Карелиным. Слышу: "Проси прощения, мерзавец!"...