Дань прошлому

К моему удивлению, Гоц с Фондаминским - решающее слово, видимо, принадлежало на год более молодому Гоцу - без особых возражений согласились принять мои услуги с оговорками, которые я сделал. Жребий был брошен, и я примкнул к П. С.-Р. Это было не формальное только включение в организацию, занимавшуюся политикой. Это означало и приобщение к особого рода содружеству, в котором отношения между сочленами покоились на началах товарищества, - давая особые права, они налагали и свои обязанности.

Желая активнее вложиться в партийную работу, я отказался от представительства студенческой организации. По моему предложению представительство от нашего 4-го курса юридического факультета было предложено Ив. А. Ильину, и он его принял.

По поручению эс-эровского комитета я организовал в университете сбор в пользу эс-эровской кассы. Это было 4-го февраля. Разложенные в разных местах студенческие фуражки с соответствующей надписью стали наполняться мелочью всё больше медными пятаками. Я собрал жатву, набил все карманы и "отяжелел". Оттопыренные карманы мешали движению и могли вызвать подозрение. У манежа я дождался "конки", шедшей на Лубянскую площадь, и поднялся на империал - на верхнее сидение без крыши. Мы проезжали вдоль стены Китай-города, когда раздался оглушительный треск и гул. Я был настолько озабочен тем, чтобы благополучно довезти и разгрузить свои медные богатства, что даже не задумался о том, что бы это могло быть. Мне и в голову не пришло, что то был взрыв бомбы, которую у здания судебных установлений в Кремле бросил Каляев в карету великого князя Сергея.

В условленный час и в условленном месте встретились мы с коллегой-юристом по фамилии Никотин, - принявшим для "конспирации" довольно прозрачный псевдоним "Табачников". С тою же целью конспирации он был переодет в штатское платье. Табачников ведал центральным районом московской организации с.-р. и должен был дать мне наглядный урок пропаганды. Она сводилась у него к поддержанию личных отношений с несколькими кружками рабочих, которых он осведомлял о зле, творящемся в политической и социальной жизни мира вообще и самодержавной России в особенности. Табачников передал мне несколько кружков. Они состояли из "кошелечников", из рабочих табачной фабрики "Габай" и из значительно более развитой группы наборщиков.

Не глубокомысленнее Никотина я переименовался в Маркова, Вениамина, и раза два в неделю, часов в 8 вечера, отправлялся на окраины Москвы в свои кружки. Собеседование происходило в уже прибранной комнате. Керосиновая лампочка освещала, как правило, исхудалые и усталые к концу рабочего дня лица. Сошедшаяся публика курила и тут же сплевывала.

Это были в своем огромном большинстве милые и хорошие люди, мало в чем разбиравшиеся, часто безграмотные, медленно и с трудом пробуждавшиеся к сознательному и активному участию в политической жизни. Держали они себя приветливо и благообразно. Чувствовалась некоторая собранность и настороженность - может быть, от ожидания непрошенного визита полиции, которая могла всегда проследить участников собрания; может быть, от некоторой отчужденности от посетителя - всё же не рабочего, а интеллигента и "барина"; а, может быть, просто в силу непривычки к такого рода времяпрепровождению.

Я старался в самых доступных мне простых выражениях передать слушателям основы политической экономии "по Железнову". Излагал я также - прежде чем оставить для прочтения - отличную брошюрку Ф. Дана о том, кого и как выбирать в Учредительное Собрание. Осторожно и в общих чертах касался я и политических вопросов, особенно когда мне задавали вопросы в связи с событиями дня или с тем, о чем я говорил. А материал для вопросов жизнь давала ежедневно: шла неудачная война с Японией, русская армия и флот терпели одно поражение за другим, росло всеобщее недовольство. Слушали меня всегда с большим вниманием. По вопросам, которые ставили, можно было судить, что и как доходит до сознания слушателей. Перед уходом дружески прощались, благодарили. Среда и обстановка очень к себе располагали.

В качестве пропагандиста я принимал участие и в общих собраниях пропагандистов в Москве, которые происходили под председательством кого-либо из "комитетчиков": чаще всего Вадима Руднева, он же товарищ Бабкин, Шмидта, Эдуарда Викентьевича, или Якова Гавронского.

Все они, по странной случайности, были врачами и появились среди московских эс-эров приблизительно тогда же, когда и я. Устную пропаганду я вскоре стал совмещать с письменной. Первую свою прокламацию я составил 19-го февраля, когда опубликованы были высочайший рескрипт на имя министра внутренних дел Булыгина о привлечении достойнейших, избранных от населения, людей к участию в разработке и обсуждении законодательных предположений и одновременно - манифест к населению. Рескрипт и манифест разнились по тону, с которым верховная власть обращалась к тому и другому адресату: рескрипт был милостивый, манифест - суровый. В манифесте говорилось о "шатаниях мысли, способствовавших распространению крамолы", и рекомендовалось содействовать ее "искоренению". Кому пряник, кому кнут.

Поздним вечером в семейном окружении уселся я строчить свое воззвание "полное яду". Висячая лампа светила мне и мамаше, дочитывавшей свое "Русское слово". Уморившийся за день отец тут же прикорнул на клеенчатом диване, повернувшись к нам спиной. Из соседней комнаты доносились звуки заучиваемых сестрой стихов. Этой мирной идиллии, конечно, никак не соответствовало то, чем я был занят. Но никто меня ни о чем не спрашивал, и я на опыте познал, что иногда лучшей формой конспирации является - не подавать вида, что происходит нечто подозрительное или предосудительное. .

Моя работа всё чаще стала принимать литературную форму. Гоц подбил меня написать статью для центрального органа партии - "Революционной России". И в "Р. Р." за подписью Демарки появилась изготовленная мною компилятивно-полемическая статья "Аграрная программа либералов". Занявшись эс-эровской работой, я редко встречался со своими друзьями - Шером и Орловым. И им было не до меня. Они тоже ушли с головой в революцию. Их связь с меньшевистской фракцией РСДРП поддерживалась через Исува, или тов. Михаила. Но главная их деятельность сосредоточилась на организации профессионального союза типографских рабочих. Здесь в первую очередь Шер, а потом Орлов, вместе с Чистовым, Николаем Ивановичем, Кефали-Каммермахером, Карлиным и другими, проделали громадную общекультурную и организационно-политическую работу.

Наряду с нелегальной работой, устной и письменной, "в массах", приходилось мне выступать и в качестве официального оппонента от эс-эров на нелегальных и полулегальных собраниях, которые устраивали другие партии или группы на частных, "буржуазных" квартирах. Чаще всего попадал я почему-то на собрания, где докладчиком бывал прив.-доц. Рожков, Николай Александрович. Историк по специальности и социал-демократ по политическим взглядам, он обыкновенно защищал марксистское понимание аграрных отношений, а я его опровергал с точки зрения народничества, защищая эс-эровское понимание. Эти споры приобрели скоро характер рутины. Завидя меня, краснощекий и упитанный Рожков расплывался широкой улыбкой. Мы добросовестно исполняли каждый свою "пластинку" и мирно расходились - до следующей встречи.

Пришлось мне однажды участвовать и в более торжественном собрании. Оно состоялось в известном всем москвичам знаменитом особняке Варвары Алексеевны Морозовой на Воздвиженке. П. Н. Милюков красочно описал в 1938-ом году ("Русские записки" No 8-9) "португальский замок". Поздней весной пятого года Милюков появился на московском горизонте после долголетнего полу-изгнания полу-добровольного пребывания заграницей: в Болгарии, Франции, Америке. Милюкова в "португальском замке" показывали, на него заглядывались, хозяйка им "угощала". Он был с пушистыми, аккуратно расчесанными длинными усами, отливавшими рыжим цветом, с реденькой бородкой, - совсем не таким, каким его знала широкая публика в думские годы и в годы парижской эмиграции. Прозвище "Каменный кот" относится именно к этой поре жизни Милюкова.