Дань прошлому

За время пребывания в парижской эмиграции главным делом жизни Вишняка были "Современные записки" (1920-1940). Он был одним из основателей и редакторов, сотрудником и многие годы секретарем этого журнала. В 1937-39 гг. был секретарем ежемесячного журнала "Русские записки", выходившего под редакцией П. Н. Милюкова. Одновременно он писал и в других журналах, русских и иностранных, общих и специальных. М. В. напечатал ряд книг: "Всероссийское Учредительное Собрание", "Ленин", "Леон Блюм", "Доктор Вейцман", "Два пути" и др.

За несколько дней до занятия Парижа немцами М. В. с женой покинули город, а через четыре месяца и Францию. По специальной визе, предоставленной М. В. в числе других, он оказался в Нью-Йорке. Здесь он написал и опубликовал работы по близким ему вопросам: о международной охране меньшинств, о бесподданных, о трансфере населения и о международной конвенции против антисемитизма. Во время войны, с конца 1943-го до начала 1946 года, Вишняк состоял преподавателем русского языка в Корнельском и Колорадском университетах.

С июля 1946-го года он консультант по русским вопросам в еженедельном журнале "Тайм". Одновременно сотрудничает в русских и американских изданиях.

ОТ АВТОРА

Почему пишут воспоминания и автобиографии? Для чего?

Они нужны, как свидетельства о преходящей и меняющейся жизни в мире, которого уже никогда не будет. Они нужны, как нужны напетые или наговоренные пластинки для запечатления игры, дикции, голоса ораторов, актеров, певцов. Автобиографии пишут для тех, кто придут после пишущего и, может быть, сделают лучше него. Трудно примириться с тем, что пережитой опыт ничему не учит, никого не убеждает и ни от чего не предостерегает.

Воспоминания и автобиографии пишутся в известном смысле и для самого автора, - особенно если он на склоне лет. Возвращаясь мыслью к прошлому, он оживляет его пред собой и с ним самого себя. Реально или фиктивно он на какой-то срок удлиняет свое земное существование, проецирует его в будущее, закрепляет для историков, литераторов, политиков, которых заинтересует минувшее.

Как всякая литературная форма, и автобиография имеет свои положительные и отрицательные свойства. Ее положительное качество - непосредственность, подлинность, автентичность. Ее отрицательное - эгоцентризм: я, меня, мне, мною, обо мне. Это "ячество" отталкивает читателя и порою нестерпимо для автора. Но без него нет и не может быть автобиографии. Только в "Исповеди" оно проступает еще более навязчиво. И всякая попытка уйти от "ячества" только обесценивает автобиографию. Короленко и Бор. Зайцев попробовали подставить на свое место "Моего Современника" и "Глеба". "Преобразив" действительность, они отступили от нее и вместе с тем подрезали крылья свободному художественному вдохновению. Dichtung und Wahrheit (Вымысел и истина.) ограничивают и стесняют друг друга.

В автобиографии субъективность перестает быть недостатком, - становится необходимостью. Мемуарист вспоминает прежде всего себя и только в связи с собой и "чрез" себя - других и то, что было. Это тот же личный дневник, только составленный задним числом после большого промежутка времени с пропусками многих дней, а то и месяцев и лет.

Рассказ о том, что видел, слышал, переживал, понимал автор тогда, когда событие происходило, вытесняет объяснение, почему оно случилось. Отсюда хронологический, часто монотонный характер изложения вместо свободных раздумий. Было бы педантизмом не отступать в автобиографии от хронологического порядка изложения. Но это допустимо лишь в порядке исключения.

Как бы обширна и подробна ни была автобиография, она обречена быть неполной. Никакая и ничья память не способна сохранить все подробности бытия, и никакой гений не в силах передать их исчерпывающим образом. Опыт Пруста, который пытался уловить и воспроизвести полностью весь поток сменяющихся впечатлений и ощущений, свидетельствует, что это неосуществимо и художественными средствами. Тем безнадежнее добиться этого прагматическим путем.

С этими оговорками я предлагаю читателю то, что сохранилось в моей памяти о себе и о других и что может представить некоторый общий интерес для познания событий, обстановки, среды, эпохи, русских людей последних семидесяти лет.

...Чему, чему свидетели мы были.

Игралища таинственной игры,

Металися смущенные народы;

И высились и падали цари;

И кровь людей то Славы, то Свободы,

То Гордости багрила алтари.

Если в заключение, как принято, выразить признательность, я бы сказал: многим и многому я обязан и благодарен за долгую, интересную и, в общем, счастливую жизнь, но больше всего, конечно, - своей судьбе, то есть совокупности никем непредвиденных счастливых случайностей.

I. СЕМЬЯ И ШКОЛА

Время и место действия. - Малолетство. - Вторичная женитьба отца. Родители. - Столкновения религиозного со светским, еврейского с русским. Школа. - Учителя и одноклассники. - Товарищи и приятели: Фондаминский, Гоц, Орлов, Шер, Свенцицкий. - Семья и окружение, - "Первоучитель". - Суд,

театр, "Молодые побеги". - Поездка заграницу. - Окончание гимназии.

1

На свет я явился 2 января 1883 года в Москве на Мясницкой улице. В той же Москве на Ильинке, в Ипатьевском переулке, на Маросейке в Большом Успенском и Девятинском переулках, и, наконец, на Малой Лубянке в доме Ивановского монастыря прошла почти вся моя жизнь в России. Здесь я воспитывался, учился, женился, приобщился к русской и общечеловеческой культуре, науке, политике, публицистике. В Москве был я в первый раз арестован и в первый раз бежал из заключения и, скрываясь, нелегальным окончил университет, оставлен был при университете для подготовки к профессуре, выступил пред судом присяжных в качестве защитника. К Москве я остался привязан на всю жизнь, невзирая на десятки лет и тысячи верст, отделяющие меня от нее, и несмотря на то, что она давно уже не та, какой я ее знал.

Родился я в мелко-купеческой еврейской семье, строго соблюдавшей все религиозные нравы и обряды, как завещено было предками. Обычаи и обряды неукоснительно выполнялись дедушкой и бабушкой и всеми членами их семьи не только в Слониме, Гродненской губернии, но и в Москве, куда дед перебрался в половине 50-ых годов и куда он пятнадцатью годами позже перевез семью. Вскоре после моего рождения умер старший из нас, трех мальчиков, а два года спустя умерла и мать.

Матери я, конечно, совсем не помню. Помню вообще немногое из раннего детства. И то, что сохранилось в памяти, - смутно и не отчетливо. Вспоминается пожар в Друскениках. Было страшно. Меня кто-то держит на руках. Там же, в Друскениках, свежесть лиственного леса у ручья, ландыши на мшистой влажной почве. И всё. Из более позднего времени запомнилось имя Каролины Егоровны, полбонны и полгувернантки, домохозяйки и первой моей воспитательницы. За висящим на стене чьим-то портретом несколько прутьев - напоминание о возможной каре, на деле никогда не применявшейся. Помню отвращение, с которым пил во время болезни молоко с коньяком, которое в те годы предписывалось медициной. Наконец, острее всего запечатлелись ужас и крики Каролины Егоровны, судорожно рвавшей на себе кофточку, из которой выскочил мышонок...

Эти расплывчатые и отрывочные пятна сгущаются к шестилетнему возрасту, когда меня познакомили с будущей мачехой, которую мы стали называть мамашей и которая была для нас фактически настоящей матерью. От природы очень добрая, она вместе с тем обладала и характером - была настойчива и даже напориста в достижении своей цели. Мало что знавшая и путанно изъяснявшаяся, она умудрялась преодолевать совершенно, казалось бы, непреодолимые препятствия. Ей удавалось доходить до директоров департаментов и даже до товарищей министров в Петербурге, и она так их донимала, что те, чтобы отвязаться, в конце концов, удовлетворяли ее просьбу. Ее достижения, воистину, были "достойны кисти", не Айвазовского, конечно, а самого Чехова, - как и она сама могла бы составить сюжет чеховского рассказа.