Светлана

 — Что ж, это очень хорошо!

 — Но ведь я очень мало трачу, мне они совершенно не нужны!

 — Мне тоже.

Костю всегда поражало ее уменье угадывать еще не­высказанные мысли. У него было ощущение человека, об­манутого тем, как спокойно и гладенько лежат все опас­ные колючки на спине ежа, и протянувшего руку — по­гладить. И вдруг при первом прикосновении все иголочки встают дыбом под неосторожной рукой, и никакие дальнейшие попытки уже невозможны.

Костя все-таки решил попытаться:

 — Светлана, ты мне сделаешь огромное удовольствие, если согласишься, чтоб я тебе посылал сколько-нибудь! Я бы знал, что ты можешь спокойно учиться.

 — Я и так могу спокойно учиться.

 — Послушай, Света, я очень привык к тебе за эти го­ды, а тем более именно сейчас... Ты мне как младшая сестренка стала. А о младшей сестренке, естественно, хо­чется позаботиться. Необходимое у тебя есть, но мало ли что вам, девчатам, может потребоваться... Ну, какие-ни­будь лишние чулки или туфли...

Она поймала его невольный взгляд и с ярким румян­цем на щеках вызывающе ответила:

 — Может быть, вам неприятно, что у меня не шелко­вые чулки и туфли не модельные? Может быть, вам не­удобно сидеть со мной рядом?

 — Ну, знаешь!..

Он достал портсигар, но папирос уже не было. Костя с досадой защелкнул крышку и, облокотившись о колени, яростно завертел пустой портсигар. Через ми­нуту за его плечом послышался кроткий голос:

 — Костя, вы на меня не обижайтесь. Я вас не хотела обидеть. Только вы мне никогда не предлагайте таких вещей!

 — Каких вещей? Ну что, что я тебе предложил такого ужасного?

Она ответила так же кротко:

 — Деньги.

Маленькая рука осторожно и ласково завладела порт­сигаром и водворила его в карман.

 — Вы не сердитесь, Костя!

 — Я не буду сердиться, если ты обещаешь мне одну вещь.

 — Обещаю.

 — Как ты можешь обещать, когда не знаешь, о чем я хотел тебя просить?

 — Я уже догадалась.

 — Ну, скажи, если такая догадливая.

 — Вы хотели просить, чтобы если мне нужны будут... ну, эти самые деньги... так чтобы я вам об этом сказала. Да? Хорошо, скажу... Так прямо и напишу: «Костя, мне нужны лишние чулки... шелковые!» Обещаю. Теперь не сердитесь?.. Костя, ведь у меня есть шелковые чулки, я их надевала, когда вы приезжали зимой, а вы и не за­метили!

Мир был восстановлен. Светлана сказала первое, что пришло в голову, просто чтобы переменить тему:

 — Неловко вышло, я не успела вчера попрощаться с Александрой Павловной, хотя, может быть, ее и дома не было...

 — Не знаю, я к ним не заходил.

Не заходил, но пошел именно в ту сторону и порядоч­но долго пробыл там. Значит, просто походил около Надиного дома. Может быть, в беседке посидел... Что-то у них было связано с беседкой, судя по намекам Александ­ры Павловны.

Светлана опять замолчала, смущенно и сочувственно. Напрасно сказала, не нужно было про Зиминых.

 — Светлана, — вдруг сказал Костя (он сам не мог понять, как это вышло), — хочешь, я тебе покажу Надино последнее письмо? Я его еще весной получил.

Он протянул ей конверт, нетерпеливо разорванный сбоку, сложенный пополам и уже немного потертый на сгибе.

Светлана нерешительно вертела в руках конверт:

 — Мне... можно прочесть?

— Ну да, я же говорю тебе.

Он встал и пошел к реке, облокотился о каменные перила.

Сейчас она прочла письмо до половины... Теперь, должно быть, перевернула страницу... А теперь второй раз перечитывает...

Светлана перечитывала второй раз.

«Костя, тебя удивит мое длинное письмо. За последние годы мы привыкли уже писать друг другу ко­ротенькие — не обижайся! — какие-то официально-родственные письма.

Я начну с самого трудного, но очень тебя прошу: прочти все до конца, потому что мне хочется, чтобы ты понял.

Костя, я выхожу замуж за Алешу Бочкарева. Я люблю его давно, а он меня полюбил еще раньше. Но ведь тебя я тоже любила и люблю, не думай, что мне было легко. Я долго не могла понять, как же это случилось. Я думала всегда, что ес­ли любовь настоящая, она бывает в жизни только раз, по край­ней мере я думала, что у меня так будет. Так оно и есть: на­стоящая любовь у меня только одна, а то, что было у нас с тобой, еще не настоящее. Нас связывала детская дружба, я любила тебя как брата, а принимала это за другое чувство. Может быть, я поняла бы раньше свою ошибку, если бы не война, если бы мы не разлучились надолго».

Прямое, честное письмо. И даже ласковое. Надя ста­рается смягчить... Она совсем не такая, как думалось про нее.

«Костя, милый, мне кажется, для каждой девушки насту­пает время, когда ее сверстники начинают казаться ей недо­статочно взрослыми.

Я почувствовала это в сорок пятом году, когда ты приез­жал летом. Ты не понял тогда, тебе показалось, что я смотрю на тебя свысока, потому что я студентка, а у тебя был такой большой перерыв в ученье. Может быть, и какие-нибудь мамины неосторожные слова тоже добавили тебе огорчения...»

Можно не сомневаться, Александра Павловна сумела добавить!..

«Как раз летом сорок пятого года я начала понимать, что ко мне пришло настоящее, что я люблю Алексея. Но любит ли он меня, я не знала, он относился ко мне по-товарищески, ни­когда за мной не ухаживал, как говорится. Он знал, что у ме­ня «жених» на фронте. Костя, не обижайся, что я ставлю сло­во «жених» в кавычках — ведь мы были совсем детьми, когда оно было произнесено в первый раз».

Должно быть, она поняла, что любит Алешу, именно в тот день, когда Костя уезжал на Дальний Восток. Она сидела на окне и думала... И вдруг такая взрослая-взрос­лая стала. Она сказала: «Глупая девочка! Вот если я поеду провожать Костю, это будет действительно нехо­рошо!»

Ведь он-то принял бы все по-прежнему, а она уже не та!

Надя не знала, что он опять на фронт. Когда узнала, приехала сразу. Потому что, когда человек уезжает на фронт, нужно, чтобы у него было спокойно на душе. Мо­жет быть, Алеша тогда что-нибудь резкое сказал — пер­вый раз в жизни! Ведь он-то думал, что они просто по­ссорились, что это каприз.

А потом он видел, как Костя целовал ее на платфор­ме... и Надя знала, что он видит. Так и осталось у нее с Костей как будто все по-прежнему. А Алеше Надя не мог­ла простить, что он сам заставил ее приехать...

«Когда мы кончали институт, Алексей просил — я случайно узнала об этом, — чтобы его не посылали туда, куда посылают нас, всей группой».

Александра Павловна рассказывала. Даже она заме­тила, как это обидело Надю...

«Больше года мы не видели друг друга, да и перед этим были как чужие. А потом я почувствовала, что больше так жить не могу, и написала ему. Теперь он переводится к нам на завод.

Костя, милый, я не знаю, рассердишься ты на меня, оби­дишься или огорчишься, но, когда к тебе придет «настоя­щее» — ты поймешь».

Рассердился? Обиделся? Или... огорчился?

«Алексей тоже хочет тебе написать.

Надя»

Костя постоял еще с минуту не оборачиваясь. Сам не ожидал, что будет так волноваться. Ведь это отболело уже давно, а теперь заслонилось новой болью. Все было понятно и раньше, задолго до Надиного письма. Надино письмо было ножом хирурга, вынувшим осколок, засевший в ране. Операция проходила без наркоза, пришлось поскрипеть зубами... но рана стала зажи­вать.

Почему же опять так колотится сердце? Неужели по­тому, что Надино письмо в руках у девочки, которая ста­ла другом, близким человеком, сестрой?

Нечаянно разоткровенничался, и вот... Странная мысль вдруг пришла в голову. Костя подумал, что, если бы Светлане когда-нибудь потребовалось написать такое письмо, она бы вспомнила, что время весеннее, что письмо как раз перед экзаменами придет, и отложила бы опера­цию на несколько недель. Потому что Светлана... Впро­чем, именно потому, что Светлана такая, было бы еще тяжелее бедняге, которому она напишет отказ. На мгно­вение Костя представил себя на месте предполагаемого адресата... и поспешил обернуться. Фу, приходят же в голову нелепые фантазии!