Страница 3 из 15
Как грустно бывает от ссор, случающихся в таких дружных семьях, как наша, особенно если, проявил немного доброй воли, было бы так легко прийти к согласию! Во всяком случае, ничего подобного с Робером опасаться не приходится, ибо я ни разу не видела, чтобы он, находясь в церкви, не помолился, а кроме того, помыслы у него самые благородные. Не могу поверить, что «Либр пароль» — плохая газета, как говорит папа, который читает только «Тан». А на второй день в пансионе Жерара, когда папа и Робер оказались наедине в курительной, я подумала, что столкновения между ними не избежать. Дверь салона была настежь открыта, и я могла видеть, как они, сидя в креслах, читали каждый свою газету. Робер, пролистав свою, имел неосторожность протянуть ее папе, сказав при этом несколько слов, которых я не расслышала, но папа пришел в такую ярость, что опрокинул на свои светлые брюки чашку кофе, которая стояла на подлокотнике его кресла. Робер принялся многословно извиняться, но в действительности он был не виноват. И когда папа вытирал кофе носовым платком, Робер, заметивший, что я нахожусь в салоне, незаметно сделал в мою сторону быстрый, но очень красноречивый жест, в котором он так комично выразил свое сожаление, что я не могла удержаться от смеха и быстро отвернулась, так как могло показаться, что я смеялась над папой.
А на шестой день нашего пребывания у папы случился приступ подагры… Радоваться этому, конечно, ужасно!.. Разумеется, я сказала, что останусь в пансионе, чтобы составить компанию и почитать ему, но стояла прекрасная погода, и он настоял на том, чтобы я шла гулять. Тогда, воспользовавшись его отсутствием, я отправилась посмотреть Испанскую капеллу, потому что сам он примитивистов не любит. И конечно же, я встретила там Робера и не могла не заговорить с ним. Впрочем, и после того, как он выразил удивление по поводу того, что видит меня одну, и очень вежливо справился о состоянии здоровья отца, мы говорили только о живописи. Я была почти рада своему невежеству, ибо это давало ему возможность рассказывать мне обо всем. У него была с собой толстая книга, но ему не надо было ее открывать, так как он знал наизусть имена всех старых мастеров. Я не смогла сразу же разделить его восхищения фресками, которые мне тогда казались довольно бесформенными, но я чувствовала, что все, что он мне говорил, было справедливо, и моим глазам открывалось много новых качеств, которые я сама не смогла бы оценить. Затем я позволила ему затянуть себя в монастырь св. Марка, где мне показалось, что я впервые стала понимать живопись. Было настолько восхитительно отрешиться от всего, забыться вдвоем перед великой фреской Анджелико, что непроизвольно я взяла его за руку и заметила это только тогда, когда в маленькую часовню, где до этого мы были одни, вошли другие люди. Впрочем, Робер не говорил ничего такого, что папа не должен был слышать. Но вернувшись в пансион, я не осмелилась рассказать папе об этой встрече. Конечно, нехорошо было скрывать от него то, что произвело на меня глубокое впечатление, — даже я не могла больше ни о чем другом мечтать. Но когда некоторое время спустя я призналась аббату в том, что «солгала», промолчав, он постарался меня успокоить. Правда, одновременно я сообщила ему о своей помолвке. Аббат знает, что папа не одобряет ее, но он также знает, что именно убеждения Робера мешают ему ее одобрить, и именно из-за этих убеждений мама и сам аббат ее одобряют. Впрочем, папа настолько добр, что не смог долго сопротивляться, поскольку как он говорит, главное для него — это чтобы я была счастлива, а он не может сомневаться в том, что я сейчас счастлива.
Прежде чем писать о помолвке, я должна была бы рассказать о последних днях пребывания в Италии. Но мое перо летело вперед, к этому чудесному слову, перед которым бледнеют все другие мои воспоминания. Уезжая из Флоренции, Робер спросил у папы разрешения нанести нам визит в Париже. Я так боялась, что папа ему откажет. Но оказалось, что Робер очень хорошо знает наших родственников де Берров, которые пригласили нас вместе с ним на ужен, и это во многом упростило дело. На следующий день Робер нанес визит вежливости маме, а несколько дней спустя он пришел просить у нее моей руки. (Каким глупым мне кажется это выражение!) Вначале мама была слегка удивлена, а я удивилась намного больше, когда она мне об этом сообщила, так как Робер со мной по-настоящему еще не объяснился. Он очень смеялся, когда я ему в этом призналась, и «объяснился», сказав, что он об этом не подумал, но готов сделать «объяснение», если я все еще не догадалась, что он меня любит. Затем он заключил меня в объятия, и я почувствовала, что мне тоже ничего не надо говорить и он сам поймет, что я полностью отдаюсь ему.
Только что принесли телеграмму. Я позволила маме открыть ее, хотя она была адресована мне.
«Мать Робера умерла», — сказала мама и протянула мне телеграмму, в которой я увидела только то, что он возвращается в среду.
13 октября
Письмо от Робера! Но пишет он маме. И я думаю, что ей приятно это проявление почтительности. Я понимаю, что мама желает сохранить это письмо, — настолько оно прекрасно, а поскольку я хочу иметь возможность читать его снова и снова, я его переписываю:
Сударыня,
Эвелина простит мне, если сегодня я пишу Вам, а не ей. Я не хотел бы своим горем омрачать ее радость, и я обращаюсь к Вам, чтобы излить свою боль. Со вчерашнего дня прекрасным словом «мама» я могу назвать только Вас. И Вы, наверное, позволите мне обратить отныне на Вас те чувства уважения и нежности, которые я испытывал к той, которую только что потерял.
Да, та, что дала мне жизнь, вчера умерла, могу даже сказать, у меня на руках. Она потеряла сознание лишь за несколько часов до конца. Утром, когда она приняла последнее причастие из рук приглашенного мною священника, она была еще в сознании. Она со спокойствием ожидала смерти и, казалось, страдала только от моей печали. Ее последней радостью, сказала она мне, было известие о моей помолвке и мысль о том, что она не оставляет меня одиноким на этой земле. Прошу Вас сказать об этом Эвелине, а я вечно буду сожалеть о том, что мама не успела с ней познакомиться.
Мама, примите заверения в моем уже сыновнем, неизменно глубоком почтении.
Робер Д.
Мой бедный друг,
Мне хотелось бы разделить твою печаль. Я тщетно пыталась вызвать в себе чувство грусти. Мое сердце переполнено радостью, и все, что я переживаю с тобой, даже горе, является для меня счастьем.
15 октября
Я вновь увидела его. Как достойно и прекрасно он переживает свое несчастье! Я начинаю лучше понимать его. Думаю, что он ненавидит банальные слова, ибо о своей беде он говорит с такой же сдержанностью, с какой он объяснялся мне в любви. Боясь внешне проявить свои переживания, он даже избегает всего того, что могло бы его растрогать. Между собой мы с ним говорили только о повседневных делах, а с мамой он говорил лишь о вступлении в наследство и о продаже доставшегося Роберу дома. Мне очень трудно думать о таких вещах, и я попросила маму заняться всем этим вместе с Робером. Я поняла, что мы будем богаты, и почти сожалею об этом: мне хотелось бы оставить состояние тем, кто нуждается в деньгах для счастья. Но в нашем случае они нужны не для счастья. Робер мне говорит, что ему лично много денег не надо и что он рассматривает их лишь как средство для торжества его идей. Он долго беседовал с аббатом Бределем, который тоже говорит ему, что он не имеет права отказываться от состояния, хотя вместе с наследством на нас ложится ответственность за его использование в благих целях.
Бедный папа! Все это происходит без его участия. Каждый раз, когда он видит аббата Бределя, то, едва успев поздороваться, говорит:
— Очень сожалею!.. Но просто вынужден идти…
Я всегда боюсь, что аббат обидится, но он такой добрый и там мирно настроен, что делает вид, что принимает всерьез эту жалкую отговорку.
— Г-н Делаборд всегда занят, — говорит он маме, которая, становясь в два раза любезнее, всячески старается сгладить невежливость отца. А мне кажется, что, проявив немного доброй воли, папа мог бы прекрасно подружиться с аббатом! Потому что он тоже очень добрый.