Страница 2 из 15
— Только к ней у вас могли бы быть основания ревновать меня, — сказал он мне еще тогда, когда мы с ним были на «вы».
У него была сестра, но она умерла.
Хочу воспользоваться его отсутствием и появившимся поэтому временем, чтобы рассказать здесь, как мы с ним познакомились. Мама хотела взять меня с собой к Дарбле, которые пригласили ее на чай, где должен был выступать венгерский виолончелист, как говорят — чрезвычайно талантливый, но я сослалась на сильную мигрень, чтобы меня оставили в покое и наедине… с Робером. Я уже не понимаю, как я могла так долго находить удовольствие в «светский развлечениях», или скорее я прекрасно понимаю, что в них мне нравилось лишь то, что льстило моему тщеславию. Сейчас же, когда я нуждаюсь в одобрении только со стороны Робера, мне безразлично, нравлюсь ли я другим, а если и не безразлично, то только потому, что я вижу, какое удовольствие он от этого испытывает. Но в то время, столь недавнее, но, как мне кажется, уже столь далекое, как высоко я ценила улыбки, комплименты, похвалы и даже зависть и ревность некоторых подруг, после того как однажды на втором фортепьяно я исполнила (и должна признаться, даже с блеском) оркестровую партию в Пятом концерте Бетховена, в то время как солировала Розита! Я старалась казаться воплощением скромности, но как же мне было лестно получить больше поздравлений, чем она! «Розита — профессионал, тут удивляться не приходится, но Эвелина!..» Больше всего аплодировали люди, в музыке ничего не понимающие. Я знала это, но принимала их комплименты, над которыми должна была бы посмеяться… Я даже думала: «В конечном счете они обладают большим вкусом, чем я предполагала». Вот так я постоянно уступала этому абсурдному тщеславию. Хотя, нет, сейчас я вижу, какое развлечение можно найти во всем этом: смеяться над другими. Но в любом обществе именно я всегда кажусь себе самой смешной. Я знаю, что не очень красива и не слишком умна, и плохо понимаю, что Робер нашел во мне такого, за что смог полюбить меня. Кроме средних музыкальных способностей, я не обладаю никакими талантами для того, чтобы блистать в обществе, а несколько дней тому назад я вообще бросила фортепьяно, и, вероятно, навсегда. Ради чего? Робер музыку не любит. На мой взгляд, это единственный его недостаток. Но с другой стороны, он столь тонко разбирается в живописи, что я удивляюсь, почему он сам не пишет. Когда я ему об этом сказала, он улыбнулся и объяснил, что, когда тебя природа «наказала» (он употребил именно это слово) слишком разнообразными талантами, самое трудное — не придавать излишнего значения тем из них, которые меньше всего его заслуживают. Чтобы по-настоящему заняться живописью, ему пришлось бы пожертвовать очень многим, и, как он мне сказал, не в живописи он может принести наибольшую пользу. Думаю, он хочет заняться политикой, хотя прямо он мне об этом не говорил. Впрочем, я уверена, что, чем бы он ни занялся, он обязательно добьется успеха. Причем для того, чтобы справиться с любым делом, он совсем не нуждается в моей помощи, и это даже могло бы меня немного огорчить. Но он настолько добр, что делает вид, что не может без меня обойтись, — и эта игра так мне приятна, что я, не веря в нее, охотно в ней участвую.
Я начинаю писать о себе, хотя и обещала себе не делать этого. Как прав был аббат Бредель, предупреждая нас об опасностях эгоизма, который, по его словам, умеет иногда принимать обличье преданности и любви. Люди любят самоотречение, испытывая удовольствие при мысли о том, что в них нуждаются, и любят, когда им об этом говорят. Истинная преданность та, о которой знает только Бог и за которую лишь от него ожидаешь в ответ внимания и вознаграждения. Но я думаю, ничто так не учит скромности, как любовь к великому человеку. Именно рядом с Робером я лучше понимаю свои недостатки, и то немногое, что я имею, мне хотелось бы отдать ему… Но я собиралась рассказать о начале нашей истории, и прежде всего о том, как мы познакомились.
Это случилось шесть месяцев и три дня тому назад, 9 апреля 1894 года. Мои родители обещали мне поездку в Италию в награду за приз, полученный в консерватории. Однако смерть дяди и трудности со вступлением в наследство из-за несовершеннолетия его детей отодвинули наши планы, и я уже отказалась от мыли о путешествии, когда отец, внезапно оставив маму с маленькими племянницами в Париже, увез меня на пасхальные каникулы во Флоренцию. Мы остановились в пансионе Жерара, который г-жа Т… имела все основания нам порекомендовать. Постояльцы были только «из приличного общества», поэтому нельзя сказать, что было нелегко оказаться вместе с ними за одним столом. Три шведа, четыре американца, два англичанина, пять русских и один швейцарец. Робер и я с отцом были единственными французами. Разговор шел на всех языках, но в основном на французском из-за русских, швейцарца, нас троих и бельгийца, о котором я забыла упомянуть. Все постояльцы были приятными людьми, но Робер своей изысканностью затмевал всех. Он сидел напротив моего отца, который обычно довольно сдержан с людьми не его круга и бывает с ними не слишком любезен. Поскольку мы приехали последними, было вполне естественно, что мы не сразу присоединились к общей беседе. Мне очень хотелось принять в ней участие, но было неприлично проявлять большую общительность, чем папа. Поэтому я подражала его сдержанности, а поскольку я сидела рядом с ним, наше молчание представало островком отчуждения в море всеобщего оживления. Забавно, что мы никуда не могли пойти, не встретив кого-нибудь из постояльцев пансиона. Папа был вынужден отвечать на их приветствия и улыбки, и, когда мы садились за стол, всем было известно, что мы были в Санта Кроче или во дворце Питти. «Это невыносимо», — говорил отец. Но лед тем не менее понемногу таял. Что касается Робера, мы встречали его повсюду. Входя в пустую церковь или в музей, первым, кого мы видели, был Робер. «Ну вот! Опять!..» — восклицал папа. Вначале, чтобы не смущать нас, Робер делал вид, что нас не видит, ибо он был слишком умен, чтобы не понимать, что эти постоянные встречи раздражали папу. Поэтому он ждал, когда папа соблаговолит его узнать, и никогда из скромности первым не здоровался, притворяясь, что поглощен созерцанием очередного шедевра. Иногда папа не спешил здороваться, так как именно по отношению к Роберу он проявлял наибольшую сдержанность. Я даже была этим несколько смущена, потому что, по правде говоря, его поведение граничило с невоспитанностью, и только благодаря своему доброму характеру Робер не обижался на него. Но поскольку я не могла скрыть улыбки, он понимал, что злого умысла, по крайней мере с моей стороны, не было. И чем холоднее вел себя папа, тем труднее мне было сдерживать улыбку. Но, к счастью, папа не замечал этого, так как все происходило у него за спиной. Будучи хорошо воспитанным человеком, Робер не подавал виду, что замечает это, и никогда прямо ко мне не обращался, ибо это было бы очень плохо воспринято папой. Порой я сожалела об этом молчаливом сговоре — маленькой комедии, которую мы с Робером уже разыгрывали втайне от папы. Но как было этого избежать?
Сдержанность папы возрастала и от того, что Робер «не соответствовал его убеждениям». Я никогда толком не понимала, в чем могли заключаться папины убеждения, так как я совершенно не разбираюсь в политике, но знаю, что мама его упрекает за его так называемый «материализм» и за то, что папа не очень любит «попов». Когда я была моложе, я удивлялась тому, что, хотя он никогда не ходил в церковь, он был таким добрым, и я не помню точного его слова, но мне кажется, это он сказал, что «религия не делает людей лучше». Мама считает, что он «упрям», а я думаю, что у него сердце добрее, чем у нее, и когда они спорят, что, к сожалению, случается слишком часто, мама говорит сним таким тоном, что мои симпатии бывают на его стороне даже в тех случаях, когда я не могу признать его правоту. Он говорит, что не верит в рай, но аббат Бредель отвечает ему, что он вынужден будет в него поверить, когда он там окажется и будет спасен вопреки своей воле, во что я верю всем сердцем.