Страница 5 из 25
- Хлопцем бы тебе родиться. Да храни тебя бог!
Хранил, оберегал, лелеял.
И вот как снег на голову - ввалился молодой казак в избу и бухнул: "Отдай за меня Любаву"! Это богоданную-то дочь увести из родительского дома? Ишь чего замыслил, вражий сын!
- Не пора ей, Болотников, ты уж не обессудь, - стоял на своем Солома.
Болотников глянул на есаула и по-доброму улыбнулся.
- Ведаю твое горе. Дочку жаль. Да ведь не в полон отдавать, а замуж. Как ни тяни, как в дому ни удерживай, но девке все едино под венец идти. Самая пора, Григорий. Любаве твоей восемнадцать минуло. Не до перестарок же ей сидеть.
- Любаве и дома хорошо, - буркнул Солома.
Гутарили долго, но так ни к чему и не пришли. Солома уперся - ни в хомут, ни из хомута. Знай свое гнет: не пора девке, да и все тут!
- Худо твое дело, Васюта, - молвил Шестаку Болотников. - Солому и в три дубины не проймешь.
Васюта и вовсе пригорюнился. Черная думка покоя не дает: "Не по душе я домовитому казаку. Отдаст ли Солома за голутвенного... Так все едино по ему не быть. Увезу Любаву, как есть увезу! Пущай потом локти кусает".
А Солома не спал всю ночь. Кряхтел, ворочался на лавке, вздыхал. Всяко прикидывал, но ни на чем так и не остановился. Утром глянул на Любаву, а та бродит как потерянная, невеселая, аж с лица спала.
- Что с тобой, дочь? Аль неможется?
- Худо мне, тятенька, - со слезами ответила Любава и замолчала.
- Отчего ж худо тебе? Не таись.
- Ты Василия прогнал... Люб он мне.
- Люб? Ужель чужой казак милее отца-матери?
- И вы мне любы, век за вас буду молиться. Но без Василия мне жизнь не мила. Он суженый мой.
Пала перед отцом Любава на колени, руками обвила.
- Пожалей, тятенька! Не загуби счастье мое. Отдай за Васеньку, христом тебя прошу!
Никогда еще Солома не видел такой дочь; глаза ее умоляли, просили участия и сострадания. И Солома не выдержал: украдкой смахнул слезу, протяжно крякнул и, весь обмякнув, поднял дочь с коленей.
- Люб, гутаришь, Васька?
- Люб, тятенька. Уж так люб! Благослови.
Григорий глянул на Любаву, тяжко вздохнул и молвил печально:
- Я твоему счастью не враг, дочь... Ступай за Василия. Кличь мать.
ГЛАВА 4
СВАДЬБА
И начались хлопоты!
Первым делом выбрали сваху и свата. О свахе долго не толковали: ею согласилась быть Агата. А вот на свате запнулись. Выкликали одного, другого, третьего, но все оказались в этом деле неумехи.
- Тут дело сурьезное, - покручивая седой ус, важно гутарил дед Гаруня. - Надо, чтоб и хозяевам был слюбен, и чтоб дело разумел, и чтоб язык был как помело.
- Да есть такой! - воскликнул Нечайка Бобыль. - Тут и кумекать неча. Устимушка наш. Устимушка Секира!
- Секира? - вскинув брови, вопросил Гаруня.
- Секира? - вопросили казаки.
И все примолкли. Устим с отрешенным видом набивал табаком трубку. Дед Гаруня, продолжал крутить ус, оценивающе глянул на Секиру и проронил:
- А что, дети, Устимко - хлопец гарный. Пусть идет к Соломе.
- Как бы лишнего чего не брякнул. Солома могет и завернуть экого свата, - усомнился казак Степан Нетяга.
- А то мы Секиру спытаем. Не наплетешь лишку, Устимко?
Секира раскурил от огнива трубку, глубоко затянулся и, выпустив из ноздрей целое облако едкого дыма, изрек:
- Не пойду сватом.
- Як же так? - подивился Гаруня. - То немалая честь от воинства.
- Ступай, Устимка, раз казаки гутарят, - произнес Мирон Нагиба.
- Не пойду, коль мне доверья нет, - артачился Секира.
- Тьфу, дите неразумное! - сплюнул Гаруня. - Да кто ж то гутарил? Я того не слышал. А вы слышали, дети?
- Не слышали! - хором закричали казаки.
- Добрый сват Секира!
- Любо!
Гаруня поднял над трухменкой желтый прокуренный палец.
- Во! Чуешь, Устимко, как в тебя хлопцы верят?
- Чую, дедко! - рассмеялся Секира, и лицо его приняло обычное плутоватое выражение. - Пойду свашить, Да вот токмо наряд у меня небоярский.
Вид у казака был и в самом деле неважнецкий. Не кафтан - рубище, шапка - отрепье, сапоги развалились.
- Ниче, - спокойно молвил Гаруня. - Обрядим. А ну, хлопцы, беги по Раздорам. Одолжите у домовитых наряд, Прибоярим Устимку!
И прибоярили! Часу не прошло, как стал казак хоть куда. Нашли для Секиры голубой суконный кафтан, расшитый золотыми узорами, новехонькую шапку, отороченную лисьим мехом, белые сапожки из юфти с серебряными подковами.
Но еще краше вышла к казакам Агата. Была она в багряной атласной шубке с круглым горностаевым воротом, в кокошнике из золотой ткани, богато расшитом мелким жемчугом. Статная, чернобровая, белолицая - глаз не отвести! Глянула лучистыми глазами на Болотникова, улыбнулась радостно. А Болотников будто только теперь увидел ее необычно яркую красоту, влажный блеск ласковых глаз, и какая-то смутная тревога пала на сердце.
"Славная же у Федьки женка", - невольно подумалось ему.
Осенив крестом свата и сваху, дед Гаруня повелел им шествовать к Соломе, но Секира вдруг почему-то повернул вспять.
- Ох, недобрая примета. Расстроит нам свадьбу Устимко! - досадливо махнул рукой Гаруня. - Ты чего, хлопчик?
- Кочергу с помелом забыл. Без того свашить не ходят, - отвечал Секира.
- Гарно, хлопец! - одобрил Гаруня. - Слышал о таком деле.
Вновь пошли: Агата - с хлебом-солью, Секира - с помелом да кочергой наперевес.
Григорий Матвеич свахой остался доволен: Агата всегда была ему по душе. А вот Секиру принял с прохладцей.
"Баюн и бадяжник1. Ужель другого казака не сыскали?" - с недовольством подумал он.
Однако сват оказался настолько почтительным, настолько степенно и толково свашил, что Григорий Матвеич начал помаленьку оттаивать. Понравились ему и кочерга с помелом, и хлеб-соль, и на диво обстоятельный разговор. Все-то вел Устим по чину да по обычаю, нигде палку не перегнул, нигде лишнего слова не вывернул. Будто век в сватах ходил. И Агата постаралась. Голос ее, нежный, да ласковый, умилил и Григория Матвеича, и Домну Власьевну.
Когда хозяева отведали хлеба-соли, Секира облегченно вздохнул: дело к согласию.
- Хлеб-соль принимаем, а вас под образа сажаем, - молвил по обычаю Григорий Матвеич, легким поклоном указав свату и свахе на красный угол.
Тут Секира и вовсе возрадовался, да и Агата заулыбалась. Трижды земно поклонились они хозяевам и чинно пересели под образа. Домна же Власьевна горько и безутешно заплакала, но Григорий Матвеич прикрикнул:
- Буде, мать!
Домна Власьевна умолкла: была она тиха и покорна, но до конца уже сидела в затуге великой. Тяжко ей было Любавушку в чужие руки отдавать: тяжко было и Григорию Матвеичу, но тот все крепился, и чтоб не тянуть больше разговор и не травить душу, молвил:
- Противу божьей воли грешно идти... Подавай, мать, рядную грамотку.
Поднялась Домна Власьевна, малый столбец из-за божницы вынула, поднесла мужу с поклоном. Тот принял, усадил жену обок.
- Любава у нас не сиротой росла. Приданое припасли. Что бог дал, то и купцу-молодцу жалуем.
- Да купец и без приданого возьмет! - забыв про обычай, весело вскричал Секира.
Григорий Матвеич нахмурился.
- Не нами заведено, сваток, не нам и заповедь рушить. Мы, чать, с матерью не нищеброды.
Солома придвинулся с рядной к оконцу и начал не спеша вычитывать приданое. И казакам и жениху "по тому приданому" невеста "полюбилась". Теперь дело было за смотринами. Долго судили да рядили, кого выбрать в смотрильщицы, и наконец остановились на бабе казака Степана Нетяги.
- Женка Настасья видная, дородная, и разумом господь не обидел. Пусть идет к невесте, - постановили донцы.
Но больше всего споров выпало о "родне и гостях", которые должны были сопровождать Настасью. Родни у жениха не оказалось, а вот в "гости" набивалась, почитай, вся станица. Знали: будет у Соломы угощение с чарой. Поднялся такой галдеж, что аж у Войсковой избы стало слышно. Прибежал казак от атамана Васильева.