Страница 1 из 25
Замыслов Валерий Александрович
Иван Болотников (Часть 3)
ВАЛЕРИЙ ЗАМЫСЛОВ
ИВАН БОЛОТНИКОВ
ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН
Часть 3
БОГАТЫРСКИЙ УТЕС
ГЛАВА I
СУЖЕНЫЙ
Три дня и три ночи ликовали Раздоры; давно среди казаков не было столь великого праздника. Допивали запасы горилки, пива и браги, доедали остатки хлеба, сушеного мяса и рыбы. Веселье было буйное, разудалое, какое можно встретить лишь среди шумной донской повольницы.
Отгуляв праздник, раздорцы вновь надумали сплавать в боярский Воронеж. Гутарили меж собой:
- Поганых на Русь не пустили. Авось ноне царь и смилостивится.
- Грех ему не в милости Дон держать. Сколь лиха бы натворили ордынцы, коль не Раздоры. Сплаваем на Воронеж за хлебом и зипунами!
- Сплаваем! Чать, продадут бояре.
Снарядили десять стругов.
А потом Васильев собрал круг и молвил:
- Просьба к вам, атаманы-молодцы. Погодили бы расходиться по станицам. Глянь на Раздоры. Крепость чудом держится. Тын пробит до третьего ряда, снесены башни, засыпан ров. Негоже нам, казакам, Раздоры в таком виде бросить. Добро бы подновить крепость. Поганые могут и вернуться.
- А пущай, батько! Как придут, так и уйдут. Сабля завсегда при нас! задорно выкрикнул Устим Секира.
- Сабля-то при нас, а вот крепость развалилась. Не только разбита, но и сожжена. Не крепость - головешка. Восстановить, гутарю, надо. Она нас от орды прикрыла. Матерь родная нам Раздоры. Так ужель дети свою мать бросят? Ужель вольной крепости на Дону не стоять?
И круг горячо отозвался:
- Стоять, батько!
- Подновим крепость!
- Навеки стоять!
В тот же день вооружились топорами, сели на струги и поплыли за лесом.
Ладили крепость споро, в охотку: недавние мужики по топору соскучились, по смоляному запаху срубов. Многие вспоминали свои деревеньки, избы из звонкой сосны.
Рад был плотничьему делу и Болотников. В селе Богородском ему не раз доводилось стучать топором. Приноравливался к пожилым мужикам, деревянных дел мастерам, что славились на всю округу. Постиг от них разные рубки: в обло, когда круглое бревно кладется чашкой вверх или вниз; в крюк, когда рубятся брусья, развал и пластинник, а концы пропускаются наружу; в лапу, когда изба рубится без углов...
Крепость оживала, молодела, поднимаясь новыми башнями. Среди плотников сновал отец Никодим, ворчал, потрясая медным крестом:
- Христопродавцы, греховодники! Храм наперед надо ставить. Сколь воинства пало, а за упокой и помолиться негде. Негоже, православные, забыли бога!
Казаки, стуча топорами, посмеивались:
- Поспеешь с храмом, отче. На твой лик будем креститься. Ты у нас на Николу-чудотворца схож. Бог-от простит.
- Не простит, греховодники! - ярился Никодим.
- Вестимо: у казака грехов, что кудрей на баране. Ни один благочинный не замолит. Так пошто нам храм, батюшка? Един черт в ад попадем, - хохотнул Устим Секира.
- Тьфу, окаянный! Не поминай дьявола... Ты и впрямь в преисподнюю угодишь. Примечал тебя, немоляху. Подле храма жил, но ко мне и ногой не ступал. В кабак бегал, нечестивец!
- А то как же, батюшка. Хоть церковь и близко, да ходить склизко, а кабак далеконько; да хожу потихоньку.
- Любо, Секира! - заржали казаки.
Никодим еще пуще разошелся:
- Прокляну, антихрист!
Секира, скорчив испуганную рожу, рухнул на колени.
- Батюшка, прости! В чужую клеть пусти, пособи нагрести да и вынести.
- Тьфу, еретик!
Никодим в сердцах сплюнул и побрел к атаману.
- Греховно воинство твое, без бога живут донцы. Мотри, как бы и вовсе от веры не отшатнулись.
- Не отшатнутся, отче. Аль ты наших казаков не ведаешь? Прокудник на прокуднике. А храм погодя поставим.
- Вот и ты не торопишься. Грешно, атаман!
- Допрежь крепость, отче. Ордынец рядом! - отрезал Васильев.
Донцы срубили Никодиму небольшую избенку. Тот заставил ее иконами, и к батюшке, будто в храм, повалили казачьи женки.
Секира веселил казаков, сыпал бакулинами. Донцы дружно гоготали.
Болотников лежал на охапке сена под куренем. Глянул на Секиру и невольно подумал: "Неугомон. Такой же мужик в селе Богородском был. Афоня Шмоток - бобыль бедокурый".
Вспоминая мужика и родное село, улыбнулся. Да и как тут смешинке не запасть! Довелось в парнях и ему прокудничать.
А было то в крещенье господне. В избу влетел бобыль Афоня, хихикнул:
- Умора, парень, ей-бо!.. Отец-то где?
- Соседу сани ладит. Ты чего такой развеселый?
- Ой, уморушка! - вновь хихикнул Шмоток и, сорвав с колка овчинный полушубок, швырнул его Иванке. - Облачайся, парень. Айда со мной.
- Куда, Афоня?
- На гумно. С тобой мне будет повадней.
- Пошто на гумно? - недоумевал Иванка.
- Седни же крещенье. Аль забыл? Девки ворожат, а парни озоруют. Облачайсь!
- А ты разве парень? - рассмеялся Иванка, натягивая полушубок.
- А то нет, - лукаво блеснул глазами Афоня и дурашливо вскинул щепотью бороденку. - Я, Иванушка, завсегда млад душой.
Вышли из избы, но только зашагали вдоль села, как Афоня вдруг остановился, хохотнул и шустро повернул вспять ко двору. Вернулся с широкой деревянной лопатой.
- А это зачем?
- После поведаю. Поспешай, Иванушка.
Село утонуло в сугробах. Надвигалась ночь, было покойно вокруг и морозно, в черном небе ярко мерцали звезды. Афоня почему-то повел Иванку на овин старца Акимыча, самого усердного богомольца на селе. Шмоток мел полой шубейки снег и все чему-то посмеивался.
...После обедни в храме Покрова жена послала Афоню к бабке Лукерье.
- Занедужила чевой-то, Афонюшка, - постанывая, молвила Агафья. Добеги до Лукерьи. Авось травки иль настою пользительного пришлет. Спинушку разломило.
Афоня вздохнул: идти к ведунье ему не хотелось. Жила бабка на отшибе, да и мороз вон какой пробористый.
- Полегчает, Агафья. Погрей чресла на печи.
- Грела, Афонюшка, не легчает.
- Ну тады само пройдет.
- Экой ты лежень, Афонюшка. Ить мочи нет. Сходи, государь мой, Христом-богом прошу!
- Ну, коли богом, - вновь вздохнул "государь" и одел на себя драную шубейку.
По селу шагал торопко, отбиваясь от бродячих собак. Псы голодные, злые, так и лезут под ноги.
Вошел в Лукерьину избу. Темно, одна лишь лампадка тускло мерцает у божницы. Снял лисий треух, перекрестился.
- Жива ли, старая?
Никто не отозвался. Уж не почивает ли ведунья? Спросил громче, вновь молчание. Пошарил рукой на печи, но нащупал лишь груду лохмотьев.
"Никак, убрела куда-то", - решил Афоня и пошел из избы. Открыл разбухшую, обледенелую дверь, постоял на крыльце в коротком раздумье и тут вдруг услышал голоса. К избе кто-то пробирался.
- Мы ненадолго, бабушка. Нам бы лишь суженого изведать.
"Девки!.. К Лукерье ворожить", - пронеслось в голове Афони, и по лицу его пробежала озорная улыбка. Вернулся в избу и сиганул на печь.
Девок было трое. Вошли, помолились, чинно сели на лавку.
- В поре мы, матушка Лукерья, - бойко начала одна из девок, дородная и круглолицая. - Поди, женихи придут скоро сватать, а женихов мы не ведаем. За кого-то нас батюшка Калистрат Егорыч отдаст?
"Приказчиковы девки, - смекнул Афоня. - То Меланья, чисто кобылица, уж куды в поре".
- Так, так, девоньки, - закивала Лукерья. - О молодцах затуга ваша.
Девки зарделись, очи потупили.
- Скушно нам, постыло, - горестно вздохнула вторая девка. - Хоть бы какой молодец вызволил.
"А то Аглая. Девка ласковая и смирная".
- В затуге живем, матушка Лукерья. Осьмнадцатый годок, а жениха все нетути. Каково?
"Анфиска. Эта давно на парней зарится. Бедовая!"
- Добро, девоньки, поворожу вам.
Лукерья зачерпнула из кадки ковш воды, вылила в деревянную чашку, бросила в нее горячих угольев да горсть каши.