Страница 22 из 26
- Ратуй, пресвята дева.
Бабы на торгу заплевались, осеняя лбы крестом. А мужики ржали.
- Пресвяту деву кличет. Ай да Федька.
Иванка и Васюта шагнули было в кабак, но над Вечевой площадью раздался чей-то зычный возглас:
- Айда к Съезжей, братцы! Стрелецкую женку казнят!
Толпа повалила к Съезжей избе. Там, меж опального и татиного застенков, на малой площади, божедомы рыли яму. Тут же, в окружении пятерых стрельцов, стояла молодая стрелецкая жена с распущенными до пояса русыми волосами. Была босой, в одной полотняной белой сорочке, темные глаза горели огнем.
Когда божедомы вырыли яму, из Съезжей выплыл тучный подьячий в мухояровой однорядке. В руке его был приговорный лист. Сзади подьячего шел приземистый, угрюмого вида, пятидесятник в смирном48 кафтане.
- Кой грех за женкой? Пошто в яму? - роптали в толпе.
- Мужу отравного зелья влила, подлая. Дуба дал стрельче, - зло проронил пятидесятник. Его узнали - был он братом умертвленного.
В толпе появился юрод; посадские расступились, пропустили блаженного к подьячему. Тот молча глянул на юрода и передал столбец глашатаю на белом коне. Бирюч ударил в литавры, поднял левую руку с жезлом, гулко прокричал:
- Слушай, народ ростовский!
Бирюч оглашал приговорный лист, а толпа все прибывала, тесным кольцом огрудив площадь перед Съезжей. Подъехали стрельцы, замахали нагайками, отодвигая посадских от ямы.
Юрод, громыхая пудовыми веригами, вдруг подбежал к женке, снял с себя медный крест и накинул его на шею преступницы.
- Праведницей умрешь, Настенушка. Нетленны будут твои мощи.
В толпе судачили, крестили лбы. Задние, не расслышав слов блаженного, спрашивали:
- Что юрод изрек?
- Праведница-де баба-то.
- Вона как... Ужель с женки грех сымает?
- Нельзя сымать. Дай им волю...
- Истинно речет блаженный, - вмешалась согбенная старушка в темном убрусе. - Грозен был служилый, бил нещадно. Так ему, извергу!
- Цыц, карга беззубая! Шла бы отсель, стопчут.
Блаженный обежал яму, заплакал в печали:
- Темно тут, Настенушке, хладно... Высосут кровушку черви могильные.
Юрод скорбно воздел руки к небу, поцеловал у женки босые ступни и грохнулся в яму. Скорчился, запричитал:
- Я помру за Настенушку. Помилуй ее, мать-богородица! Праведницей жила раба твоя покаянная. Помилуй Настенушку-у-у!
Стрельцы кинулись к яме, выволокли блаженного и на руках отнесли к Съезжей.
Пятидесятник шагнул к женке, грубо толкнул в спину.
- Ступай в яму, стерва!
- Не трожь, не трожь, душегуб! Сама пойду, - сверкнула глазами женка. - Прочь, стрельцы! Дайте с народом проститься.
Стрельцы чуть отодвинулись, а женка земно поклонилась на все стороны.
- Прощайте, люди добрые.
Отрешенно, ничего не видя перед собой, спустилась в холодную черную яму. Подскочили божедомы с заступами, принялись зарывать женку. Бабы в толпе завздыхали:
- И что же это деется, родимые? Аспид мужик-то был, житья ей не давал.
- Экие муки принимает.
- И поделом! - рыкнул пятидесятник. - Я бы ее, стерву, в куски посек!
Божедомы отложили заступы, когда закопали женку по горло. Торчала средь площади голова с копной густых русых волос. Настена, закрыв глаза, невнятно шептала молитву.
- Поди, не скоро преставится, - перекрестившись, проронил приезжий мужик в лаптях и в сермяге.
- Не скоро, милок. В цветень тут двух женок закопали. Так одна пять ден отходила.
Толпа стала редеть. Возле головы застыли двое стрельцов с бердышами.
- Водицы бы ей, сердешной, - участливо промолвила черноокая молодуха в летнике.
Стрелец погрозил в ее сторону бердышом.
- Кнута захотела!
Пришел тучный поп в рясе. Осенил Настену медным крестом, молвил, обращаясь к народу:
- Подайте рабе божией Анастасии на домовину и свечи.
Мужики потянулись на торг, а старушки и молодые женки принялись кидать деньги.
Неожиданно к голове метнулась свора голодных бродячих псов. Настена страшно закричала.
- Гоните псов! - крикнул стрельцам Болотников, но те и ухом не повели: царев указ крепок, никому не позволено прийти к женке на помощь.
Иванка, расталкивая толпу, кинулся к Настене, но было уже поздно: псы перегрызли горло.
- Куды прешь, дурень! - замахали бердышами стрельцы. - В застенок сволокем!
Болотников зло сплюнул и пошел прочь.
- Отмаялась, родимая, - послышался сердобольный голос благообразной старушки в темном косоклинном сарафане. - Прости, царь небесный, рабу грешную.
На крыльце Съезжей плакал юрод.
ГЛАВА 14
КОМУ ЛЮБА, КОМУ НАДОБНА?
Кабак гудел. За грязными, щербатыми, залитыми вином столами сидели питухи. Сумеречно, чадят факелы а поставцах, пляшут по закопченным стенам уродливые тени. Смрадно, пахнет кислой вонью и водкой. Гомонно. Меж столов снуют кабацкие ярыжки: унимают задиристых питухов, выкидывают вконец опьяневших на улицу, подносят от стойки сулеи, яндовы и кувшины. Сами наподгуле, дерзкие.
Иванка с Васютой протолкались к стойке.
- Налей, - хмуро бросил целовальнику Болотников.
- Сколь вам, молодцы? Чару, две? - шустро вопросил кабатчик. Был неказист ростом, но глаза хитрые, пронырливые.
- Ставь яндову. И закуски поболе.
- Добро, молодцы... Ярыжки! Усади парней.
Мест за столами не было, но ярыжки скинули с лавки двух бражников, отволокли их в угол.
- Садись, ребятушки!
Метнулись к стойке, принесли вина, чарки, снеди. Мужики за столом оживились:
- Плесни из яндовы, молодцы. Выпьем во здравие!
Болотников глянул на умильно-просящие рожи и придвинул к бражникам яндову.
- Пейте, черти.
Питухи возрадовались:
- Живи век!
Кабак смеялся. Иванка много пил, хотелось забыться, уйти в дурман, но хмель почему-то не туманил голову.
- Будет, Иванка, - толкнул в бок Васюта.
- Идем, друже.
Вышли на Вечевую. Здесь вновь шумно. Плюгавый мужик-недосилок в вишневой однорядке тащил за пышные темные волосы молодую женку в голубом сарафане. Кричал, тараща глаза на толпу:
- Кому люба, кому надобна?
Женка шла, потупив очи, пылало лицо от стыда.
- Велик ли грех ее, Степанка?
- Себя не блюла, православные. С квасником греховодничала, - пояснил муж гулящей женки,
- Хо-хо! Добра баба.
- Куды уж те, Степанка. Квел ты для женки, хе!
Старухи заплевались, застучали клюками:
- Охальница!
- Не простит те, господь, прелюбодейства!
- В озеро ее, Степанка!
Старухи костерили долго и жестоко, а мужики лишь грызли орешки да посмеивались.
- А ведь утопят ее, - посочувствовал Васюта.
- А что - и допрежь топили?
- И не одну, Иванка. Камень на шею - и в воду. Тут женок не жалеют. Как не мила, аль согрешила, так и с рук долой. У Левского острова топят.
А мужик-недосилок все кричал, надрывался:
- Кому мила, кому надобна?
Но никто не шелохнулся: кому охота брать грешницу, сраму не оберешься. Пусть уж женка идет к царю водяному.
- Дай-ка, зипун, друже, - проронил Иванка.
Васюта снял. Болотников продрался сквозь густую толпу и накрыл женку зипуном.
- Беру, посадские!
Толпа загудела, подалась вперед.
- Ай да детинушка! Лих парень!
- Кто таков? Откель сыскался?
Женка прижалась к Болотникову, благодарно глянула в глаза.
- От погибели спас, сокол. Веди меня в Никольскую слободку.
- Где это?
- Укажу.
Под громкие возгласы толпы вышли с Вечевой и повернули на Сторожевскую улицу. Позади брел Васюта, с улыбкой поглядывая на ладную женку. Затем спустились с холма на улицу Петра и Павла. Здесь было потише, толпы людей поредели. Меж изб и садов виднелось озеро.
Версты две шли улицами и переулками: Никольская оказалась в самом конце города. Женка привела к избе-развалюхе, утонувшей в бурьяне.