Страница 12 из 21
- А что, Ламуль, - заметил Эбьен, выплюнув в море табачную жвачку, ведь вы, пожалуй, проиграли пари... Вот уже три месяца плывем мы на этом деревянном башмаке, а никаких признаков Мориса Фуко пока что незаметно...
- Вообще, - заметил Ящиков, - кроме нас на шхуне нет, по-видимому, никого постороннего.
- Да и мы, - вздохнул Валуа, - теперь уже не посторонние!
- О ком идет речь? - спросил Галавотти, слегка насторожившись.
Ламуль встал, похлопал себя по голой груди и, повернув Галавотти лицом к солнцу, сказал, пристально глядя на него:
- Речь идет о глухонемом бразильце.
Галавотти изобразил на своем лице крайнее недоумение.
- Что вы там болтаете, Ламуль? - спросил Валуа.
Но Ламуль, очевидно, счел, что он сказал достаточно.
Бывший банкир отошел от сеньора Галавотти и растянулся во всю длину на палубе.
Сеньор Галавотти тоже отошел в сторону. Он прошел между двумя рядами больших ящиков с маисом, огляделся по сторонам и три раза стукнул в один из ящиков своей деревяшкой. Стенка огромного ящика приотворилась, как дверь, и сеньор Галавотти исчез в темных недрах. Через пять минут он вышел обратно, лег лицом вниз на большой парус, сложенный на палубе, и начал хохотать так, что слезы ручьями потекли у него из глаз и блестящими змейками побежали по палубе.
Однажды капитан Пэдж подошел к Ламулю, стоявшему на вахте, и, проведя согнутым большим пальцем по его позвоночнику, промолвил:
- Остров Люлю!
Через минуту все путешественники стояли на палубе и вырывали друг у друга подзорную трубу.
Вдали из поверхности океана вырисовывалась какая-то невысокая гора, окаймленная целым лесом пальм и белой, как снег, линией прибоя.
- Коралловые рифы,- заметил капитан, расслоив эти слова двумя десятками богохульств и ругательств.
Заскрипела якорная цепь, и шхуна "Агнесса" остановилась. Вода была так прозрачна, что океан представлялся гигантским аквариумом, столь густо населенным, что было удивительно, как это рыбы не сталкивались между собой.
Спустили шлюпку. Было решено, что кроме чемоданов путешественники захватят два ящика маиса. Капитан Пэдж объявил, что через месяц он снова прибудет обратно за "живым инвентарем", как он выразился. На прощанье он решил угостить своих полуматросов-полупассажиров и приказал откупорить бочонок королевского рому. Вскоре на шхуне началось настоящее веселье: люди плясали, пели, дрались, клялись в вечной дружбе и кровавой ненависти.
Один Ламуль оставался трезв, он всякий раз незаметно выливал в море свой ром и не выпускал из вида Галавотти.
Тот, по-видимому, был совершенно пьян. Забравшись на ящик с маисом, он произносил речь, в которой предлагал избрать его в римские папы; однако, кончив речь, он так ловко соскочил с ящика, что подозрение, как говорится, шевельнулось в душе Ламуля. Однако ничего подозрительного не произошло... С пением и хохотом чемоданы были брошены на дно шлюпки, туда же спустили два ящика с маисом и туда же, наконец, опустили на канатах смертельно пьяных путешественников. Только Ламуль сам спустился по канату и, вспомнив, как несколько месяцев тому назад ему трудно было подыматься, удивился своей ловкости.
Когда лодка отчалила, на борту шхуны послышалась револьверная стрельба. Это капитан Пэдж и его помощник- швейцарец играли в Вильгельма Телля: встав задом друг к другу и наклонившись так, чтобы видеть один другого между ногами, они сшибали из револьвера пробки, положенные у каждого из них на пояснице, причем матросы для смеха в момент выстрела пихали их под руку длинными баграми. Сшибивший пробку получал право хватить другого изо всех сил по зубам или по шее.
Огромная волна перенесла лодку через ряд мелких рифов, причем днище, задев за один из камней, издало такой звук, который производят иные скрипачи, когда играют пиччикато.
Пьер Ламуль вылез на пустынный берег и вместе с матросами (которые протрезвели, как только взялись за весла) перетащил на берег своих спутников и багаж.
Галавотти мирно спал. Ламуль решил ни за что не засыпать, и, когда лодка отчалила; он вставил себе между веками маленькие палочки, ибо глаза его начинали-таки слипаться, взял в руки ружье и огляделся. Сзади был лес, темный и молчаливый, впереди - море, а над головойвсе то же небо, серебряное от звезд, с черными точкамипросветами. Он не верил своим глазам. Шхуна подымала паруса и медленно отплывала. Вот она уже начинает сливаться с ночною мглой. Галавотти спит как убитый. "Неужели, - подумал Ламуль, глухонемой бразилец мне в самом деле только почудился на "Агнессе".
И тут, не в силах бороться со сном, сознавая, что поступает неблагоразумно, он все же вынул из глаз палочки и, повалившись на песок, заснул как мертвый.
Глава VII
Смертельная опасность и прекрасная принцесса
Ящикову снился сон. Едет он сонный и пьяный в тарантасе по тамбовскому проселку, кругом ночные доля, над рекой кричат в сырой траве коростели, в голове приятный дурман; откинуться головой на мягкую пружинную спинку и спать, спать, и только иногда, приоткрыв глаз, смотреть, на месте ли добрая старая Большая Медведица.
И вот как нарочно нет Большой Медведицы, а по самой середине неба яркий, как пасхальные свечи, Южный Крест. Ящиков хочет двинуть рукой, и не может, и чувствует, что, должно быть, кучер привязал его ремнем к сиденью. И тут вспоминает Ящиков, что случилась в Рос - сии революция и что кучер теперь не прежний кучер Иван, а, небось, какой-нибудь Иван Краснофлагов, и уж теперь не крикнешь ему: "А ну-ка, Иван, покажи-ка, как деды по Руси-то езжали!". И вдруг оборачивается кучер Иван и говорит ругательство - истинное русское ругательство, - какое только ушами слышать можно, а главами в напечатанном виде никто еще нигде не видал, ибо, увидав, нельзя вынести. И, услыхав знакомые слова, сразу проснулся Ящиков.
Перед ним синел все тот же безбрежный Великий океан, тропическое солнце палило нещадно с безнадежно синего неба. Полковник Ящиков удивился, увидав себя в вертикальном положении. Он попытался двинуться: увы, он был крепко привязан к пальме, а рядом к другим пальмам были привязаны его спутники. Тамбовские проселки улетели из проснувшейся памяти. А между морем и собою полковник Ящиков увидал целую толпу дикарей, разрисованных наподобие беспредметной живописи, с перьями в волосах, курчавых, как передняя часть порядочного пуделя, и с явным недоброжелательством во взорах. Среди дикарей выделялся один старец в ожерелье из детских черепов и в переднике из хвоста акулы. Старец этот тихо дудел в какую-то дудочку и от времени до времени делал рукой такое движение, словно играл на биллиарде. Несмотря на все. виденное. Ящиков никак не мог отделаться от впечатления, что он только что слышал родное ругательство, хотя это, разумеется, совершенно очевидно было лишь плодом его воображения. Галавотти стоял тоже привязанный к дереву и имел весьма недовольный вид.
- Спросите его, - сказал Ламуль, - на какой черт они нас привязали к деревьям?
- П-и-у? - прощебетал Галавотти.
- Фью, - отвечал старец и опять задудел в дудочку.
- Он говорит, - сказал Галавотти, - это они привязали нас для того, чтоб мы не убежали: они хотят нас изжарить и съесть.
- И все это он выразил в одном этом междометии!-с восхищением вскричал профессор, - я всегда утверждал, что язык этих островов...
- Да, но я вовсе не хочу быть съеденным, - воскликнул Валуа. Передайте это тому старому крокодилу.
- Т-и-э, - прощебетал Галавотти.
- Брысь! - возразил старик.
- Он говорит, - перевел Галавотти, - что ни одна дичь не радуется, когда охотник ест ее!
- Да, но мы-то не дичь, черт его побери. Предложите ему денег.
- Население этих островов не знает денег, - возразил профессор, - да они ему не нужны. Оно ничем не занимается y нас? Чего же этот проклятый Пэдж не предупредил
- У старика иногда захлестывает, сеньоры... Может быть, теперь он вспомнил об этом и раскаивается...