Дорожные разговоры

Заяц Владимир

Дорожные разговоры

Владимир Заяц

Дорожные разговоры

Сколько раз давал себе клятвенные обещания записывать впечатления по свежим следам: не раз ведь убеждался, что забываются зачастую самые живописные, самые характерные детали. И порой, беседуя со старыми друзьями о давно минувшем, будто заново открываешь для себя подробности, смутно ощущая в них что-то неуловимо знакомое.

Вот и сейчас, когда пишу этот рассказ, понукаемая мною память с тугим усилием воссоздает ту давнюю беседу, и я подозреваю, что фантазия, незаметно от меня самого, подает памяти руку помощи.

Но все же, хотя и прошло около десяти лет, помню основное, то, что наиболее поразило меня в рассказе товарища по творческой командировке. Итак, повторяю: все в рассказе правда, за исключением тех мелочей, которые я подсознательно, не нарочно, домыслил.

Шел третий час езды. Садящееся, но еще раскаленное солнце багровело, принимая все более четкие очертания, а воздух вокруг него розовел, пока заходящее светило не стало похожим на вишню в сиропе. Оно мчалось за поездом, ныряя за холмы, искрясь сквозь листья деревьев, маслянисто сверкая на решетчатых конструкциях мостов. Горячий сухой воздух врывался в раскрытое окно, не принося никакого облегчения. Пассажиры, одурев от жары, пили теплый липкий лимонад, на каждой станции выбегали на раскаленный бетон перрона и озабоченно и молчаливо - метались в поисках мороженого.

В купе расположилась творческая группа, созданная одним из издательств, в состав которой входило три человека: заведующий отделом издательства по имени Леня, кибернетик, имени которого уже не помню, и я - молодой фантаст, в недалеком прошлом врач-педиатр.

Выполняя "мужской ритуал" знакомства, мы распили бутылку сухого вина, и жара стала мучить нас еще больше.

Кибернетик не понравился мне с самого начала, и я мысленно дал ему кличку "Кибер". Молодой человек был слегка глуповат, а потому чрезмерно самоуверен, самовлюблен и склонен к трескучей фразе. В народе таких коротко и точно называют пустобрехами.

Полненькое округлое брюшко его теснило пиджак; лицо после выпитого побагровело, покрылось испариной, а глаза налились кровью. Кибер позволил себе расстегнуть верхнюю пуговицу пиджака и пододвинулся вплотную к стенке, спасаясь от медленно движущегося к нему солнечного луча. Он прикрыл выпученные глаза и, поминутно облизывая пересохшие губы, изредка покашливал. Покашливал он для солидности. Этой же цели служила жиденькая рыжеватая бородка. Рука Кибера поминутно поглаживала - ласкала скудные, слегка вьющиеся волоски.

Завотделом - мужчина лет пятидесяти - тоже страдал от жары. Он разделся по пояс, обнажив мускулистый, хоть и несколько заплывший жирком торс. Завотделом был невысок ростом, кряжист и постоянно весел. Все у него получалось как-то особенно ловко и непринужденно. Любая мелочь доставляла ему удовольствие. Он первым обнаружил на перроне ящик мороженщицы, прячущейся в жидкой тени акаций. После его веселой просьбы нам прежде других принесла чай молодая проводница, улыбаясь Лене, как давнему и хорошему знакомому.

Как видите, до сих пор повествование идет без всяких "выкрутасов", и я, рискуя потерять благосклонное внимание любителей захватывающей фантастики, заверяю, что и дальше буду излагать все абсолютно правдиво. Итак, продолжаю...

Попутчики, как водится, разговорились. Первым начал бестрепетный кибернетик. Он, растопырив глаза, напористым баском стал торопливо, взахлеб говорить нечто невразумительное:

- Мы на работе... Да!.. Много всего! Именно так! Вот чему программисты машину научили. Именно так! То есть нет! Говорится только, что "научили". В программу хохму засунули. Если вопрос задаешь некорректно - в научном смысле, - машина отвечает: "Научись задавать вопросы, болван!" Да!

Он тут же захохотал, а мы, недоуменно переглянувшись, вежливо поддержали его коротким смешком. Леонид, сощурившись от бьющего в глаза солнца, смотрел на Кибера со своей неизменной обаятельной улыбкой, хотя оттенок ее почти неуловимо изменился.

Впечатление от воспоминаний Кибера было не лучшим, и, чтобы его исправить, я попытался второпях рассказать о нескольких, как у медиков говорится, "интересных" случаях из практики. Рассказал первое, что пришло в голову, и, как назло, истории вспомнились довольно жуткие - то о дорожном травматизме, то о послеоперационных осложнениях. Слушатели удрученно молчали, и до меня наконец дошло, что иду я по неверной дороге. Тут поезд загрохотал по мосту, и я, воспользовавшись вынужденной паузой, прервал рассказ. Когда мы проехали мост, никто не попросил меня продолжить.

Пришел черед Леонида. Он начал совсем тихо, искоса поглядывая в окно, пригасив улыбку.

- Знаете, ребята, - сказал, подперев голову кулаком, - я ведь в детдоме вырос. И не жалею. То есть жалею, конечно, что война отняла у меня родителей. Но рад, что детдом дал мне так много. Там я понял, как важно быть верным в дружбе; понял, что в борьбе со всякой дрянью мало одного благородного негодования. И уменью находить общий язык с самыми разными людьми научил меня детдом. Слово "некоммуникабельность" мне непонятно.

Наш класс был большим братством, и все верны ему и теперь, много лет спустя. Но почему я завел разговор о своем послевоенном детстве? Да потому, Володя, что вы, фантасты, катаете преимущественно о космосе...

- Или кибернетике. Именно так, - авторитетно поддакнул Кибер и прикрыл слипающиеся веки.

- Но почему только Космос? - продолжал Леонид. - В общем, это понятно: для вас он средоточие необыкновенного. Он играет для фантастов роль пробного камня. Им они испытывают человеческое в человеке. Но в этой роли его возможности, как ни парадоксально, не беспредельны. Беспредельны душевные и умственные возможности человека. Их надо исследовать, ими надо восхищаться. Вот где беспредельность, превосходящая космическую. Душа человека - микрокосм, как говаривали древние.

- Но ведь я не... - попробовал возразить я.

- Или, скажем, кибернетика... Да... - пробормотал задремавший Кибер.

- Вот послушай, расскажу тебе самую вроде бы обыкновенную историю, что случилась со мной, самым обычным человеком, здесь, на Земле. Слушай, может пригодится для какого-нибудь рассказа. А дело было так. - Взгляд Леонида стал отрешенным, будто сквозь мутное вагонное стекло он вглядывался в глубины своего прошлого. - После войны организовали в Киеве детдом на Святошино. Нас поселили в двухэтажном кирпичном доме - облупившемся, осевшем, но еще вполне приличном. Хорошо помню фасад со слоноподобными серыми колоннами, подпирающими высокий фриз, основательно загаженный голубями.

На первом этаже располагались классы, оборудованные партами самых различных размеров, окрашенными в разнообразнейшие оттенки классических школьных цветов - желтого и черного. По одному, а то и по два окна в каждом классе было забито фанерой, потемневшей и расслоившейся от дождей.

На втором этаже - спальни. Левое крыло отвели девочкам, правое ребятам. Там, где кончалась последняя наша комната и начиналась их, пролегала нейтральная полоса. Если днем с оговорками и соблюдением ряда условий, типа "вражеского" эскорта из нескольких человек, проходить на чужую сторону не возбранялось, то в вечерние сумерки (а электричества тогда часто не было) граница становилась священной и неприкосновенной. Но нарушалась, нарушалась священная линия. И с лихим уханьем мчались на прорыв самые отважные, а навстречу неслись визг, вопли, суматошный шум. И взвивались под самый потолок перья из подушек, разящих "врага".

Ели мы хоть и не совсем досыта, но и не голодали. Старшее поколение помнит, как тяжело было с продуктами в первые послевоенные годы, но нам доставляли и мясо, и масло, и консервы, оставшиеся от ленд-лиза, иногда, по субботам, белый хлеб. Мы его тогда уважительно называли булкой.

В глубине двора стоял ветхий дощатый флигелек, побеленный сероватой известкой. Его плоская, крытая прогнившим рубероидом крыша поросла травой, и зимой из-под снега, укрывающего ее, торчали высохшие жесткие стебли полыни, дрожащие под порывами холодного ветра. Флигелек использовали под склад, и громоздились в нем две огромные кучи хлама, состоящие из обломков той многострадальной мебели, которая зовется школьной.