Избранное

Да, время шло и шло. И хотя лето было в самом разгаре, и солнце, казалось, грело сильнее прежнего, и на смену отцветшим цветам приходили всё новые - что-то ушло вместе с ушедшей весной.

Гусеница и сама не понимала, что ей чего-то не хватает, как однажды у неё вдруг вырвалось:

- Как жаль, что птицы больше не поют!

Она тут же испуганно оглянулась - не слышал ли кто её странных слов?

Слава богу, кажется, никто не слыхал? Хотя почему Лесной Клоп так сердито на неё смотрит? И почему все Тли дружно захихикали тоненькими голосами?

Ну что ж, она заслужила насмешку! Подумать только, что она - она! могла сказать такую вещь!.. Нет, надо выкинуть все эти глупости из головы.

И в этот самый день прилетел откуда-то первый жёлтый лист.

А потом жёлтых листьев стало много-много, и они начали падать; всё чаще накрапывал дождь, ветер становился всё сильнее и холоднее, и даже солнце ничего не могло с этим поделать...

И наконец наступил роковой день: день, когда Гусеница почувствовала, что она больше не хочет - не может! - есть.

Да, да! Вялая, сонная сидела она на листе - на большом, сочном, аппетитном листе! - и, вместо того чтобы грызть его, вяло и сонно, словно от нечего делать, обматывала сама себя шелковинкой.

- Смотри-ка! - взволнованно сказал Лесной Клоп. - Наша соседка-то, видно, помирает! Перестала есть! Ну что ж, я всегда говорил ей, что фантазии до добра не доведут! Но кто в наши дни слушает разумные советы!

На этот раз Тли даже не поддакнули ему: они только ещё глубже уткнули носы в мякоть смородинного листа. Да и неудивительно: Клоп действительно очень разволновался!

А Гусенице было уже всё равно. "Может быть, я и правда умираю, - сонно подумала она. - Значит, у меня так и не будет крыльев... Ну что ж... хотя жаль... жаль..."

Кто знает, о чём она жалела...

Но она не умерла. Вяло и сонно, но упорно она продолжала до поздней ночи обматываться шелковинкой.

А когда настало утро, Гусеницы на листе крапивы уже не было. Зато под листом, крепко-накрепко привязанный к толстому стеблю, висел плотный шелковистый кокон.

Так прочно был он устроен, так надёжно прикреплён, что ему были не страшны ни дожди поздней осени, ни снег, падавший вокруг, ни метели, завывавшие в голых ветках, ни морозы, от которых порой замертво падали голодные пташки и трещали, лопаясь, стволы деревьев.

Прошла зима; с сосулек закапали первые слезинки - сосулькам было жалко, что зима проходит; набухли почки на деревьях; на проталине выглянул первый подснежник - кокон всё висел и висел, неподвижный, застывший, словно неживой. Может быть, и правда там не было никого живого?

Но едва раскрылись одуванчики на лугу, с кокона слетела верхушка и какое-то странное существо неуклюже выползло наружу и уселось на сухом листе.

Боже, какое жалкое это было создание! Мокрое, беспомощное, всё измятое, и вдобавок на спине у него висели две сморщенные, тоже мокрые, тряпочки!

Но солнце, доброе весеннее солнце, для которого все равны, поглядело на него так же ласково, как на самый прекрасный цветок; и под его тёплым взглядом морщинистые лоскутки расправились, развернулись - и ослепительными красками засияла пара чудесных крыльев!

Да, никто бы не узнал в этой прелестной Бабочке нашу старую знакомую Гусеницу!

Да и кому было её узнавать? Ведь ни Кузнечика, ни Лесного Клопа, ни Тлей давно не было на свете...

И всё-таки кто-то её узнал.

- Ну, что... соседка? - прозвучал скрипучий медленный голос. - Вот... видишь... у тебя... теперь... есть крылья...

- Ах, здравствуйте, милая Улитка! - отвечала Бабочка. - Да, да, у меня теперь и правда есть крылья! Крылья!

- И ты... можешь... полететь... и сгрызть весь... лес... как ты... собиралась...

- Сгрызть? - удивлённо приподняла крылышки Бабочка - Что это значит сгрызть?

Улитка тихонько хихикнула.

- Ах, да! - вспомнила Бабочка. - Помню, помню! Но почему-то мне совсем не хочется грызть! Да и нечем, по правде говоря! - смущённо засмеялась она.

Она говорила правду: вместо зубастого рта у неё теперь был нежный, тоненький хоботок, пригодный разве для того, чтобы пить цветочный нектар.

- Без... еды... долго... не протянешь... - начала было Улитка, но Бабочка не дослушала её.

- У меня есть крылья! Крылья! - ликующе повторяла она. - Я могу лететь, куда хочу, и любоваться всем на свете! Ведь крылья... ведь для того и даются крылья, правда?

И Улитка - впервые на своём долгом веку - не знала, что сказать.

Она ещё обдумывала свой ответ, когда рядом с Бабочкой опустился на листик молоденький Мотылёк.

Он был горд и взволнован: ведь это был первый его полёт, и даже когда он сел на листик, крылышки его так и ходили!

- Полетим? - крикнул он, заметив Бабочку.

- Полетим! - радостно откликнулась она.

Оба вспорхнули и полетели туда, где на лугу пестрели цветы, где ослепительно блестела речка, где вдали синела зубчатая полоса леса, - оба юные, сами прелестные, как два цветка...

А Улитка всё думала...

Почему рыбы молчат

В старину рыбы любили поговорить, а Судак - так тот уж даже слишком. Добро бы он дело говорил, а то всё пустяки: то лясы точит, то ерунду мелет, то чепуху несёт, а бывало и того хуже: лишнее болтает.

И до того он как-то всем рыбам надоел, что ни одна с ним и разговаривать не желает: только разлетится он к какой-нибудь рыбе побеседовать, а она вильнёт хвостом - и поминай как звали!

Вот плавал он, плавал, молчал-молчал - до того намолчался, хоть топись!

А язык чешется смерть как!

Подплыл Судак с горя к берегу. Думает: нет ли хоть там кого, с кем бы посудачить.

Высунул нос из воды, смотрит - верно, сидит на берегу кто-то мохнатенький, четыре лапки, пятый - хвост.

- Эй ты, Мохнатенький, - говорит Судак. - Ты кто будешь? Рыба?

- Да что ты, - говорит Мохнатенький, - какая же я рыба! Я зверь Выдра.

- Вот и я думаю, что не рыба, - говорит Судак. - Что рыбе на сухом месте делать? Дура она, что ли?

Сказал - и тут же язык прикусил.

Но Выдра - ничего, не обиделась, только облизнулась.

- Почему же это сразу - дура? - спрашивает. - Разве на бережку плохо?

- Ещё бы не плохо, - говорит Судак. - Совсем жить нельзя!

- А в воде, выходит, можно?

- В воде-то? Сравнила тоже! В воде знай плавай в своё удовольствие!