Страница 42 из 76
Перелетев в Кубинку, я направился в штаб, для того чтобы в новых условиях уточнить обстановку и обсудить предстоящие боевые задачи. Я вошел в здание штаба, не подозревая о том, что лично для меня этот день будет самым неудачным за всю мою армейскую службу...
В те критические дни Ставка не имела достаточной информации о последствиях прорыва под Вязьмой. Из Москвы в войска выехали военачальники, наделенные большими полномочиями, с директивными указаниями стабилизировать положение, наладить управление и связь - словом, наводить порядок всеми способами, быстро и решительно пресекая неорганизованность и неразбериху. В целом эти меры были оправданы сложнейшей обстановкой на подступах к Москве и той реальной угрозой, которая нависла над столицей в результате вражеского прорыва. Но среди военачальников, которым в те дни были даны практически неограниченные права, к сожалению, попадались люди недальновидные, скорые на крутые меры. С одним из таких товарищей, выехавших из Москвы по линии ВВС, я и столкнулся в Кубинке.
Помню, подробно доложил ему обо всем, что произошло под Вязьмой, о боевой работе 43-й дивизии за последние дни, об оперативной обстановке, которая буквально менялась с часу на час, об организованном перебазировании полков. Закончив доклад, я ожидал вдумчивого анализа положения дел и постановки боевых задач. Но генерал, выслушав меня, спросил:
- Почему не выполнили приказа и не сели в Гжатске?
Я почувствовал, что дело принимает неожиданный оборот, Генерал, не приняв во внимание ничего из того, что я говорил, вдруг обвинил меня в... трусости. Такое мне пришлось выслушать в первый и последний раз в моей жизни. Я понял, что разговаривать дальше бесполезно.
За спиной генерала через окно - летное поле. Среди боевых самолетов учебный И-16 с двумя кабинами, для летчика и для инструктора. Такой самолет мы называли спаркой.
В этой ситуации совершенно инстинктивно я принял, как теперь понимаю, единственно возможное решение. Обратившись к начальнику Особого отдела дивизии майору Бирюкову, я предложил ему немедленно отправиться со мной в Гжатск на учебном самолете. До сих пор вспоминаю об этом человеке с благодарностью - он не обязан был принимать подобное предложение. Он мог отказаться, и никто не был бы вправе осуждать его за это. Но это был смелый человек. Мы вылетели на безоружном самолете, рискуя наскочить на истребители противника. Бирюков пошел на это только из желания помочь мне в неприятной ситуации.
До Гжатска проскочили на бреющем. Я, едва не цепляя верхушки деревьев, сделал над аэродромом круг. Аэродром полыхал в нескольких местах. По летному полю ползали неприятельские танки...
По возвращении обстановку докладывал начальник Особого отдела.
Возникла пауза. Потом, не глядя на меня, генерал бросил:
- Можете идти...
Что означали эти слова, я узнал на следующий день - уже в Управлении кадров ВВС...
Из Москвы меня послали командовать летной школой в Улан-Удэ, затем, в начале сорок второго года - начальником авиационного училища и начальником гарнизона в Среднюю Азию. Работы хватало и там: в течение сорок второго года я формировал авиационные полки, которые прямо из школы отправлялись на фронт.
Никогда больше мне не приходилось сталкиваться с тем генералом по служебным делам. Может быть, потому, что не так и долго занимал он свой высокий пост: вскоре после нашей встречи, как стало известно, его переместили на более скромную должность.
Но, как это не раз бывало в моей жизни, я неожиданно встретился с ним в санатории спустя несколько лет после войны. Он любил, прохаживаясь по аллеям, вести неторопливые беседы с молодыми офицерами. Однажды я слышал, как он говорил о том, что в самый трудный период, когда немцы стояли под стенами столицы, требовались действия быстрые и решительные. При этом рассказчик заметил, что и ту пору подчас не было времени вникать в различные тонкости, поэтому бывали и ошибочные решения. В том числе и у него. Покосившись в мою сторону, он сказал: "Да вот Захаров, наверное, помнит..."
Было похоже, что спустя годы он делал попытку извиниться таким вот странным образом.
Небо принадлежит нам!
Снова в боевом строю
В конце сорок второго года я был вызван из далекого тылового города на совещание в Москву. К тому времени некоторые из сформированных при моем участии авиационных полков уже успели хорошо зарекомендовать себя в боях. Работы по-прежнему было много, но я, несмотря на занятость, все эти долгие месяцы чувствовал себя не в своей тарелке и предпринимал всяческие меры, чтобы снова попасть в действующую армию.
И тут судьба свела меня с Худяковым.
Я уже не помню, по какой надобности в те дни он был вызван с фронта в Москву, но мы с ним неожиданно встретились, и оба этой встрече обрадовались. Выкроили час свободного времени и, не торопясь, беседовали. Я уже впоследствии обратил внимание на одну характерную особенность: если встречаются два фронтовика, начавшие воевать в июне сорок первого года, то, как бы потом ни складывались их военные судьбы, каким бы ни оказался путь каждого, они вспоминают именно лето сорок первого года, самые первые месяцы войны... В общем, тут нет ничего удивительного: то, что было пережито и сделано тогда, знает только тот, кто эти месяцы провоевал. Таких людей очень немного дожило до победного завершения войны.
Худяков рассказал мне о том, как воевала под Москвой 43-я истребительная авиадивизия, и я, конечно, не мог слушать этот рассказ без волнения. От Худякова я узнал, что по завершении битвы под Москвой 43-я дивизия была выведена на переформирование, однако после переформирования получила другой номер. Дивизии под номером "43" в авиации больше не существовало...
- Тебе, безусловно, не повезло, - заметил Худяков, покачав головой.- Но тогда ничего нельзя было сделать...
Я снова вспомнил все подробности злополучного инцидента. Худяков прав: что можно было тогда сделать?
- А что можно сделать сейчас? - спросил его.
- Ты - боевой командир. Твое место на фронте, - твердо ответил мой старый товарищ.
Я молчал. Я уже исчерпал все свои возможности. На многие рапорты с просьбой направить меня в действующую армию я получал обтекаемые ответы, а то и вовсе никаких ответов не получал.
Возникла пауза, потом Худяков спросил:
- Пойдешь снова на дивизию?
Я посмотрел ему в глаза. Так бывает, когда вдруг покажется, что однажды с тобой такое уже было, что ситуации повторяется точь-в-точь и надо только вспомнить, когда и при каких обстоятельствах это было. Обычно вспомнить нелегко - было, и все. Но мне и вспоминать не пришлось. Слишком мало времени прошло с тех пор, как сидел я в кабинете Рычагова, начальника Главного управления ВВС, своего надежного боевого друга, так же неторопливо беседовал и услышал внезапно; "На дивизию пойдешь?" И вслед за тем ироническое: "Я слышал, твоя высокая должность тяготит тебя... И рапорты ты наловчился строчить недурно..."
В конце сорок второго я уже не мог разговаривать с Рычаговым. Мог только вспоминать недавнее предвоенное время и сорок первый год, который отрубил то время, как мечом, и сделал его бесконечно далеким. Я смотрел в глаза Худякову - он ждал. И я кивнул. Конечно пойду! Какой разговор?..
Сергей Александрович в сорок втором году был командующим 1-й воздушной армией. В этой армии формировалась новая истребительная дивизия, и Худяков заметил, что хотел бы, чтобы за новой дивизией оставили номер "43".
- Не получилось: теперь двузначные номера обычно дают гвардейским дивизиям, - пояснил Сергей Александрович. - Многое вообще изменилось...
- Какой же номер дали? - машинально поинтересовался я.
- Триста третья истребительная,- сказал Худяков.
Я прибыл на фронт в 1-ю воздушную армию в начале сорок третьего года. Штаб 303-й дивизии в ту пору располагался в Калужской области, в старинном русском городке, вошедшем в историю Отечества своим героическим сопротивлением кочевым ордам. Дивизия формировалась из полков, уже имевших солидный боевой опыт. В ее состав вошли 18-й гвардейский истребительный авиаполк, 20-й - впоследствии 139-й гвардейский истребительный авиаполк, 523-й истребительный авиаполк и 168-й истребительный авиаполк. 523-й полк летал на "лавочкиных", все остальные полки - на "яках".