Страница 32 из 76
Для нас через три-четыре дня после начала боевых действий то, что перед войной в практике воздушного боя могло бы считаться исключительным, стало обыденным. Каждый день итоговые донесения фиксировали эпизоды, которые еще неделю назад я бы посчитал невозможными, нереальными. Однако это происходило на моих глазах. Один И-16 из 163-го полка разогнал 15 бомбардировщиков и не дал им прицельно сбросить бомбы. Этим истребителем был младший лейтенант Ахметов. Командир эскадрильи из этого же полка старший лейтенант Плотников во главе шестерки И-16 вступил в бой с 26 истребителями противника. Враг в этой схватке потерял 6 самолетов, наши потерь не имели...
Из множества таких вот отдельных эпизодов на земле и в воздухе и складывалась в первые недели войны та неожиданная для врага преграда, о которую в конечном счете разбился "блицкриг". Уже позже мы станем называть это массовым героизмом. На то, чтобы осмыслить явление и дать ему название, тоже необходимо время. В те дни никто об этом не думал - каждый делал все, что мог.
За первые несколько дней боев над Минском летчики 160-го полка, летавшие на "Чайках", сбили более 20 немецких самолетов.
4 [так в тексте] июня 163-й полк сбил 21 вражеский самолет. Такое количество боевых машин нам не всегда удавалось сбивать даже всей дивизией во вторую половину войны, когда с теми же "юнкерсами" и "мессершмиттами" мы воевали уже не на "Чайках" и "ишаках", а на "лавочкиных" и "яках". В небе было черно от фашистских самолетов, и, какую бы задачу мы ни ставили летчикам, все, по существу, сводилось к одному: сбивать! Другими словами, в те дни ни одну задачу - на штурмовку, на прикрытие, на разведку - нельзя было выполнить, не проведя воздушного боя. Тот же комэск Плотников через несколько дней после упомянутой схватки с 26 истребителями, которую он провел со своими товарищами - летчиками Цветковым, Пономаревым и Девятаевым - на моих глазах разогнал не менее 20 бомбардировщиков над Могилевом. Каждый летчик в те дни действовал на пределе своих сил, а предела этого, как оказалось, не было. Пределом могла стать только смерть в бою. Почувствовав организованное сопротивление в воздухе, немцы обрушились на наши аэродромы. В те самые тяжелые для нас дни мы теряли машины не столько в воздухе, сколько на земле. У нас не хватало сил прикрывать свои аэродромы, мы не умели маскироваться и единственное, что делали, - растаскивали самолеты по краям летного поля или под деревья (как правило, аэродромы бывали возле леса). И, меняя грунтовые площадки, похожие одна на другую, мы отходили...
Минск немцы заняли 28 июня.
13-я армия прилагала героические усилия к тому, чтобы закрепиться в Минском укрепрайоне. Однако сил у армии было недостаточно: ей предстояло удерживать огромной протяженности рубеж, не имея защиты с флангов.
Случайно запомнился приказ, отданный незнакомым артиллерийским полковником своим частям. Полковник этот в течение нескольких дней находился на КП штаба авиации, поскольку отсюда он мог кое-как поддерживать связь со своими частями и имел наиболее полную информацию - у летчиков был достаточно широкий обзор. Приказ полковника - последний приказ, отданный им из Минска, - гласил: "Каждой боевой единице действовать самостоятельно..."
Полки 43-й истребительной авиационной дивизии перелетели на могилевский аэродром.
Я собирался ехать в Могилев на "пикапе". Обстановка была неясная, положение менялось час от часу, и надо было поторапливаться - передовые части противника могли перерезать дорогу. Но тут вышла непредвиденная задержка.
На краю аэродрома показались три крытых грузовых автомобиля. Грузовики остановились, несколько бойцов остались около машин. А их старший, увидев штабной "пикап" и группу командиров, решительно направился к нам. Представился, спросил, какая дорога на восток наиболее безопасна. Из его объяснений я понял, что характер груза заставляет искать путь, исключающий какой бы то ни было риск встречи с противником. Диверсантов молодой командир не боялся, полагая, что от мелкой диверсионной группы всегда сумеет отбиться его бойцы были хорошо вооружены. Но наскочить в пути на регулярные немецкие части, как он выразился, "не имел права".
К большому огорчению лейтенанта, я не мог поручиться за абсолютную безопасность пути. Я только сказал, что каждая потерянная минута наверняка увеличивает риск нежелательной встречи с противником.
Лейтенанту на вид было не больше двадцати двух лет. Я видел, что он должен принять важное для себя решение, и хотел ему в этом помочь, но он категорически отказался дать сведения о характере груза. Он размышлял, теряя время. Его нерешительность в тот момент казалась мне непонятной, и я готов был отнести это за счет его молодости. Что уж там у него за груз?.. Самым важным грузом, как я думал тогда, могло быть оружие. Но какое оружие, кроме стрелкового, повезешь на грузовиках? Отдавая приказ о перебазировании дивизии, мы зачастую жертвовали неизмеримо большим - уничтожали горючее, кое-какую технику, оборудование... Артиллеристы, попавшие в окружение, вынуждены были уничтожать абсолютно целые дальнобойные орудия, каждое из которых, по моему убеждению, стоило десяти таких грузовиков.
Моя решимость ехать подтолкнула лейтенанта. Я уже направился к машине, когда он объявил, что в случае угрозы оказаться в окружении имеет предписание уничтожить груз.
- Уничтожайте, - сказал я, не понимая, какое это имеет ко мне отношение.
- Я прошу вас, товарищ генерал, засвидетельствовать уничтожение груза.
- Хорошо, - согласился я, - только поживей, лейтенант!
Он побежал к своим грузовикам.
Через несколько минут мне стало ясно, почему лейтенанту так непросто было принять решение. Он вывозил деньги. Понятия не имею, какая это могла быть сумма, чтобы нагрузить деньгами три грузовые машины. Лейтенант, кстати, и сам не знал, сколько вывозит.
Мы нашли в лесу большую воронку, засыпали ее деньгами с верхом и подожгли. Но не тут-то было... Тугие пачки банкнот просто-напросто не горели. Мы провозились довольно долго, извели остатки бензина, который смогли найти на аэродроме, и только когда воронка заполнилась пеплом, а бойцы, переворошив пепел до дна, засыпали воронку землей, лейтенант поблагодарил за помощь и потребовал расписку.
- Какую расписку?!
- О том, что деньги сожгли в вашем присутствии, - ответил он невозмутимо.
- Пожалуйста, но ведь такая расписка - филькина грамота: у меня нет никаких печатей, я не знаю, откуда деньги вывезены, в каком количестве... Он подумал и махнул рукой:
- Сейчас это уже несущественно. Удостоверьте сам факт.
На листке, вырванном из блокнота, красным карандашом я написал наискось несколько строк о том, что в придорожном лесу под Минском в моем присутствии было сожжено три грузовика денег. Так и написал - "три грузовика". Поставил дату и расписался.
Лейтенант спрятал листок во внутренний карман, козырнул. Мы пожелали друг другу счастливого пути и расстались. До Могилева я добрался без происшествий, уже через несколько дней начисто забыл об этом эпизоде и в течение всей войны ни разу не вспомнил о нем.
Однако же не только тяжелейшие бои остались воспоминанием от первого военного лета. В августе - сентябре сорок пятого года я находился в немецком городе Перлиберге (там располагался штаб авиационного корпуса, которым я тогда командовал). Однажды адъютант доложил, что ко мне прибыли три человека из Москвы.
- В корпус? - уточнил я.
- Нет, лично к вам, товарищ генерал, - ответил офицер.
Я удивился - из штаба армии не было никаких звонков о встрече, меня никто ни о чем не предупредил - и сказал:
- Зови.
Прибывшие одеты были в гражданские костюмы, поэтому я сначала принял их за инженеров - в ту пору в Германии находилось много наших специалистов по самым различным отраслям. Но оказалось, что это были не инженеры. Предупредив, что у них ко мне очень важный разговор, они просили меня рассказать о первых днях войны, точнее, о том, где и как я воевал тогда. Я подробно рассказывал о воздушных боях над Минском. Но как только доходил до событий под Могилевом, они просили повторить рассказ снова. Я работал, как испорченная грампластинка, несколько раз повторяя одно и то же до определенного момента, и не понимал, зачем им все это нужно. Тогда мне задали наводящий вопрос: не приходилось ли мне когда-либо сжигать большую сумму денег? Я отказался от подобного предположения со всей искренностью человека, для которого самая большая сумма - это его месячное жалованье. Но их настойчивость победила. Что-то сработало в моей памяти, и я вдруг отчетливо увидел край аэродрома, ожидающий меня "пикап" и те три грузовика...