Судьба прозорливца

- В ящике для писем!! - закричал я неистово и вскочил с докой поспещиостью, что оба сыщика бросились ко мне и схватили меня за руки.

Через десять минут в каюту вошел Агамемнон Скарпия.

- Вы спасли мою жизнь для Бататы. Благодарю вас, - сказал он с достоинством Цезаря, пожимая мне руку. - Батата этого не забудет.

Через двадцать минут Ру Бота, закованного в наручники, повлекли в тюрьму, а вокруг меня неистово бесновались репортеры.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

СТАНОВЛЮСЬ ЗНАМЕНИТЫМ

"Феномен на борту "Королевы Атланты"!"

"Человек, умеющий читать мысли".

"Матрос спас корабль".

"Спасена жизнь кандидата в президенты".

"Никто, как бог руководил прозорливцем и спас Агамемнона Скарпия".

"Агамемнон Скарпия благодарит провидца".

"Вся Батата приветствует Агамемнона Скарпия и призывает его в президенты".

"Бог указует перстом, кому быть президентом, ибо нет власти не от бога".

"Человек, читающий мысли - гордость Бататы".

Таковы были, заголовки лабарданских газет, выщедших на другой день после поимки "вервольфа". Во всех газетах на первой странице красовались, мои портреты, на которых я был так же похож на себя, как суслик на гиппопотама. Причем печатные органы "независимых патриотов", сообщая о том, что я спас "Королеву Атланты", умалчивали, естественно, о спасении драгоценной для отечества жизни Агамемнона Скарпия. "Королева Атланты" ушла продолжать свой рейс без меня. Меня измучили репортеры. Я должен был отвечать им, какие мои любимые цвета галстуков и какие я предпочитаю носки и нижнее белье. Еще вчера никому неизвестный, сегодня я стал знаменитостью.

Портные добивались чести сшить мне костюм - совершенно бесплатно. Сапожные фирмы присылали десятки пар ботинок на выбор. Меня завалили зубной пастой "Эмаль богов", перчатками "Змеиная кожа" и галстуками "Провидец". Я жил в лучшей гостинице Лабардана, в таких же аппартаментах, какие рядом co мной занимал Агамемнон Скарпия. Меня угощали коктейлем "Выпей - и станешь читать чужие мысли", глотнув которого, я чуть не задохся. Я получил предложение от "Батата-студии" сниматься в фантастическом фильме и от директора цирка "Олимпик" - выступать в цирке. Издательство "Книга должна быть глупой" предложило мне написать мои мемуары. Тысячи девушек Бататы присылали мне предложения прийти и немедля взять их в жены. Шестидесятилетняя миллионерша предлагала мне стать ее домашним пророком. Мне пожимали руки незнакомые люди, благодарившие за спасение "несравненного Агамемнона". Некто в коричневом костюме, встретившийся в гостиничном вестибюле, сказал:

- Какого черта вы сунулись спасать этого бандита!? Пусть бы пекся уже в преисподней

Я получил письмо от "корпорации верфольфов", обещавших вздернуть меня на первом суку или посадить вместо кола на кактус. Само собой разумеется, обратного адреса "верфольфы" не сообщили.

Ли телеграммой в двести пятьдесят слов умоляла простить ее - и вернуться. "С Дроком все кончено, он законченный идиот", - сообщала она.

Отвергнув все предложения, кроме "Олимпика", я стал выступать в цирке. Мне хотелось заняться, таким образом, тренировкой своих способностей и иметь честный заработок. Я попал в руки к режиссеру Дьюбью, который был приглашен дирекцией, чтобы подготовить меня к цирковой карьере. Он, в один день, получив пятьсот лавров, научил меня театрально раскланиваться, прикладывать руку ко лбу и мучительно думать, прежде, чем прочитать чью-нибудь мысль и дрожать, словно в лихорадке перед тем, как произнести вслух то, что другой носит в голове. Он утверждал, что это "нужно для эффекта" и без всех этих трюков я не буду иметь никакого успеха. В первый же день, когда афиши известили о новом "гвозде программы" выступлениях "прозорливца" - цирк ломился от зрителей. Лабардан неистово раскупал билеты. Я выступал сразу после ста сорока балерин, исполнявших "Змеиную ночь в пустыне". На мне был надет, фантастический костюм, долженствовавший, по мнению дирекции и художника, изображать костюм матроса бататского флота. Синий берет с шелковым красным помпоном увенчивал мою голову. Оркестр, отыграв туш, переходил на восточную мелодию. Шталмейстер представлял меня публике. Гром аплодисментов покрывал его слова. Публика бешено орала: "Браво, прозорливец!" Эта сумасшедшая обстановка, ослепительный свет и музыка мне мешали сосредоточиться. Шталмейстер убедительно просил соблюдать тишину. Он вызывал желающего выйти на арену.

Первым моим клиентом оказался огромный рыжий детина в помятой фетровой шляпе, надетой набекрень и в широких, по щиколотку, штанах. У него были красные руки мясника, с обкусанными ногтями. Он был явно нетрезв и от него несло перегаром.

- А ну-ка, прозорливец, о чем я думаю? - спросил он меня, чуть пошатываясь. Я разозлился. В его голове, похожей на чурбан, не могло быть никаких других мыслей, кроме мысли о выпивке. Я забыл о советах своего режиссера.

- Чего я сейчас хочу? - повторил детина, икнув.

- Выпить, - ответил я.

- Ох, здорово! В самую точку! - пробасил пораженный детина.

Гром аплодисментов был мне наградой. У всех остальных, выходивших ко мне на арену, были мысли какие-то идиотские. Под хохот всего цирка я отвечал одному, что он боится, что ему попадет от жены, другому, что он беспокоится, как бы не увели его авто, оставшееся у входа, третьему, что он хочет познакомиться с выступавшей до меня балериной.

Все были в восторге, и я, упоенный успехом, уже начинал дрожать словно в лихорадке, как меня учил режиссер, и шталмейстер предлагал уважаемой публичке испытать прозорливца. И я подходил к задумавшему, хватал его за руку, он трясся вместе со мной и вытряхивал из себя свои мысли, словно шоколадки из автомата. Публика не обладала фантазией и все задумывали одно и то же - пусть прозорливец пойдет к его приятелю в пятом ряду и, достав у того из бокового кармана бумажник, вынет лавр и принесет задумавшему.

Все, кроме меня, рычали от удовольствия.

Я возвращался в свою уборную злой и вспотевший и проклинал тот час, когда согласился на предложение дирекции. И лишь многочисленные лавры, сыпавшиеся мне ежевечерне в карманы, вознаграждали меня и заставляли продолжать эту гнусную комедию.

Бывали и неприятности. Если в один вечер к моим ногам летели мандарины и бананы, то в другой - в меня сыпались вонючие тухлые яйца и прогнивший сладкий батат. Ибо в этот вечер переполняли цирк противники Агамемнона Скарпия, вымещавшие на мне свою ненависть к кандидату в президенты от "сторонников демократии".

И я начал понимать, что предвыборная кампания разгорается не на шутку и начинает медленно, но верно втягивать меня в свою орбиту.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

СЭЙНИ

Заканчивалась первая неделя моих цирковых упражнений. Я жил словно в угаре, окруженный незнакомыми мне шумливыми развязными людьми в фетровых шляпах, пожимавшими мне руки, предлагавшими дружбу и выпивку. Меня начинала тяготить эта непривычная жизнь и, честное слово, я бы предпочел очутиться вместо апартамента с медвежьими шкурами на полу и столиками с заказанным ужином, поднимающимися из гостиничной кухни прямо в апартамент на лифте - у старухи Макбот, так жестоко со мной обошедшейся. Мне осточертел ананасовый сок, о котором я так мечтал в свое время - теперь я пил его в изобилии.

Газеты буйствовали, одни - называя бандитом, взломщиком несгораемых касс и растлителем малолетних Агамемнона Скарпия, другие - награждая еще более нелестными эпитетами его противника - Герта Гессарта.

Каждый день в Лабардане происходили предвыборные собрания обеих партий, на которых разыгрывались такие побоища, каких не видывал еще ни один матч бокса.

Выступая вечером в цирке, я заметил среди множества ежедневно сменявшихся лиц два лица, бывавших каждый вечер, но ни разу не задавших мне ни одного вопроса. Один был мрачный человек в черном, опиравшийся острым подбородком на палку с серебряным набалдашником, а другая... на другой я часто останавливал взгляд и всегда встречал ответный взгляд синих глаз. Это была девушка, юная и прелестная, очень похожая на падчерицу Гро Фриша-Лесс. Положив ногу на ногу, обутые в крохотные синие туфельки, она не сводила с меня глаз. И странное дело - в ее присутствии мне становилось неловко использовывать все те театральные штучки, которые придумал для меня Дьюбью, и я, игнорируя сердитые взгляды директора, стоявшего у черного занавеса, переставал трястись, прикладывать руку ко лбу и выкидывать все эти надоевшие мне фокусы. Я мечтал, чтобы мне удалось прочесть необыкновенную мысль, которая поразит незнакомку. К сожалению, все мысли моих клиентов были пошлы и плоски, как асфальт на Причальной набережной. И вот раз, я хорошо помню, это произошло в воскресенье, когда шталмейстер вызывал на арену очередную жертву, она вдруг встала и легко, словно птица, вышла на середину арены. Послышались смешки - ни одна девушка не выставляла еще себя на показ под неумолимый свет и жужжанье юпитеров.