Ночные туманы

Лэа работала в морском госпитале. Возвращалась с дежурств усталой. Но мне она всегда улыбалась.

В одном из походов, когда я заменял Бессонова (ои был в отпуске), заболел моторист Сарычев. Он жаловался на боль в животе. Но когда Дементьев предложил его подменить, Сарычев отказался и с укором сказал: "В войну тяжкораненые выстаивали до конца вахту. А я не ранен". Дементьев пришел на мостик и доложил. Я решил: "Хорошо, выполним его просьбу". (Как я потом проклинал себя за такое решение!)

Когда мы вернулись в базу, наш врач, осмотрев Сарычева (моториста вынесли товарищи на руках, он дрожал мелкой дрожью), сердито сказал:

- Немедленно в госпиталь. Боюсь, не довезем. И вы ему разрешили стоять у моторов? Эх, вы!

Сарычева увезли в санитарной машине.

Часа через два я приехал в госпиталь. Встретил Лэа:

- Операция продолжается, Юри. Операция очень тяжелая.

С удивлением я увидел в госпитале своего адмирала:

Сергей Иванович, в белом халате, стоял у окна. Лицо у него было такое, как будто родной его сын лежал на операционном столе.

Я пришел в госпиталь после него!

А кому, как не мне, надо было быть первым?

Лэа сказала:

- Прости милый, больные ждут.

И ушла.

Томительно текло время. Сергей Иванович постукивал пальцами по стеклу. За окном было все мокро - и дома, и деревья. Наконец раскрылись белые двери, вошел усатый человек в белой шапочке и белом халате. Не обращая на меня внимания, подошел к адмиралу:

- Сергей Иванович, здравствуй. Зачем к нам пожаловал? Твой? - спросил понимающе.

Адмирал ответил:

- Мой, Иван Иннокентьевич, мой. Вызволишь?

- Ручаться не могу. Слишком поздно его к нам доставили. Но надеюсь, что молодой организм переборет...

- В его возрасте умирать непростительно. Вся жизнь впереди...

- Безусловно, - согласился врач и тут только заметил меня: - А вы чего ждете?

- Сарычев с его корабля, - пояснил адмирал.

- Как же это вы, батенька, а? - обрушился на меня усатый хирург. Оставили в таком состоянии стоять у моторов? Поберечь надо было, в кают-компании уложить на диванчик, предоставить полный покой. Могли и до берега не дотянуть. Потеряли бы человека! Эх вы, молодежь, молодежь! Один - романтик, другой - романтик, а жизнь нам дается всего один раз. В войну, правда, раненые не покидали постов. Но сейчас мирное время. И перитонит почище любого ранения. Прошу прощения, Сергей Иванович, у меня операция. Напряженнейший день...

На высокой каталке провезли мертвенно-бледного Сарычева. Он либо был без сознания, либо спал. Адмирал заглянул матросу в лицо, покачал головой.

Это был мучительный день. Лэа не пришла. Я несколько раз звонил в госпиталь. Дежурный врач отвечал: "Состояние очень тяжелое". Я мучился. Боялся ответственности? Ну нет! За свой промах я готов был понести самое тяжелое наказание. Я сам себя осуждал.

Разве в наказании дело? Как дальше жить, если Сарычев все же умрет? Какими глазами посмотрю я на его мать? Я вспомнил письмо ее, когда-то меня насмешившее. Оно начиналось так: "Товарищ отец-командир..."

Наверное, вид у меня был совсем нехороший, потому что Дементьев, зайдя меня навестить, стал утешать: мол, все обойдется. А Веста, не сводя с меня глаз, подсовывала мне под руку свои теплые уши. Я готов был снова ринуться в госпиталь, хотя знал, что это бесполезно: меня не пустят дальше ворот. Позвонил еще раз по телефону.

Дежурный врач с сочувствием ответил, что созван срочный консилиум.

- Это товарищ адмирал? - спросил он.

- Нет.

- Сарычев сын ваш?

- Больше. Он мой подчиненный.

Внутренний голос спросил вдруг с пристрастием:

"А если бы твоей вины не было, ты бы так же стал терзаться о нем? Помнишь, Лэа тебе говорила, что некоторые больные матросы лежат заброшенные, их начальники не только не зайдут навестить, но даже о них не справляются?.. Чепуха! При чем тут моя вина? Мне дорог Человек, прежде всего Человек..."

Я вспомнил Сарычева, его милое, застенчивое лицо, вспомнил, как он смешил, бывало, матросов в свободное время, вспомнил, как отмечал я заслуги его перед строем...

Продолжал размышлять.

"Товарищ адмирал?" - спросил дежурный врач. Значит, и адмирал звонил не раз в госпиталь. А на адмирале нет никакой вины за то, что случилось.

У адмирала людей в подчинении в десятки раз больше, чем у меня. И все же он в госпиталь приехал раньше меня...

Лэа не пришла ночевать. За окном лил тяжелый дождь. Веста повизгивала во сне. За стеной похрапывала старушка Подтелкова. Один я не спал. Я представлял себе врачей в белых халатах у постели больного и Лэа, мою Лэа, среди них, у изголовья умирающего Сарычева.

Несколько дней и ночей шла борьба за жизнь Человека. Молодого, лишь начинавшего жизнь Человека, которому никак нельзя умереть. Когда меня допустили в палату, я увидел какие-то сооружения, из которых медленно капали в вены больного живительные растворы, врачей, склонившихся над ним, и Лэа, хлопотавшую тут же.

С материнской нежностью она обтирала лоб Сарычеву, поправляла подушку, улавливала его почти беззвучные просьбы.

Усатый хирург больше меня не отчитывал. Он говорил мне коротко:

- Не гарантирую, но появились надежды. Сарычев нам помогает. Борется огромной волей своей - волей к жизни. Такой молодчина!

И верно. Однажды раскрыл он глаза и узнал меня.

Слабое подобие улыбки появилось на его губах. Он сказал внятно:

- А я не умру... Мне нельзя умирать...

В эти дни я проникся огромным уважением к людям в белых халатах. Не мы одни несем вахту на мостике.

Вахту несут и они. Раньше, проходя мимо каменных корпусов госпиталя, я взирал на них равнодушно. Теперь я знаю, что происходит за стенами.

Сарычева часто навещали товарищи. Через полтора месяца он пришел на корабль.

- Я знаю, вы сами ошибку свою осудили. К счастью, жив он остался. Только бессердечный человек в случае его смерти мог бы шагать по жизни спокойно. Вы не сумели бы. Надеюсь, выводы сделали, Юрий Леонтьевич? спросил адмирал.

Лэа пришла с дежурства домой, когда я уходил в море. Нам часто так приходилось встречаться - на час или даже на десять минут. Лэа, жена моя, моя радость и счастье, я уверен, что мы проживем с тобой много лет душа в душу, как прожили бабка с дедом!

Я крепко обнял ее.

- До скорого, - сказал я, целуя ее, хотя знал, что не возвращусь ни сегодня, ни завтра.

- До скорого, - повторила Лэа, хотя сердцем почувствовала, что не увидит меня много дней.

Ну, что ж? Я - моряк, а она - жена моряка.

Я много плаваю. И это в порядке вещей. Моряком можно стать только в море. И хотя нам помогают нынче совершеннейшие приборы, они не думают за нас, как полагают недоумки и простаки. Приборы не могут заменить человеческий ум. Но человеку они помогают решать сложные задачи. И мы, моряки, их решаем. Днем, ночью, в шторм и в туманы. Нас никто никогда не застанет врасплох.

После очередных стрельб меня познакомили в Доме офицеров с очень молодым веселым летчиком, и я узнал, что это он кричал нам с небес: "Цель поражена"

или "Прямое попадание". Мне захотелось обнять его и расцеловать его мальчишеское озорное лицо.

У меня на столе лежит длинный список под заголовком: "Поздравить с днем рождения". Против каждой фамилии - число.

День рождения бывает всего раз в году. Родные у матроса далеко, а кое у кого их и вовсе нет. Такому бывает особенно грустно. И когда офицер или матрос видит, что его памятный день не забыли, что его окружают товарищи как радостно у него на душе!

Вчера я поздравил матроса Куракина. Он сирота. Кок преподнес ему торт. Куракин держал его, и его большие, умелые матросские руки дрожали...

Относиться бережно и внимательно к людям меня научил адмирал...

Включаю радио. Георг Отс проникновенно поет "Хотят ли русские войны".

У адмирала война отняла его лучших друзей, здоровье и молодость. У Бессонова трое ребят, и старший уже бегает в школу. Тафанчук в своем садике выращивает такой виноград, какого не найдешь на всем побережье. Он выдаст замуж дочерей, и они принесут ему внуков. Разве захочет боцман, чтобы бомбы сожгли его садик?! Не хочет воевать и радиометрист Сеня Ивашкин, у него прелестная невеста. Ее зовут Сашенькой. В дни увольнения она терпеливо ждет Сеню у проходной.