Ночные туманы

- О ком, как не о Коортовой дочке! Угадал, Юрище?

Недаром она, как в Таллин приезжает, все о тебе... все о тебе, - пропел дед старческим, но еще звучным голосом. - Эх и певал я когда-то! Варвара, а?

- Да уж, певал, стены рушились, - засмеялась бабка.

Теперь в Пярну ходили большие, скоростные автобусы. Кресла в них были мягкие, откидные, как в самолетах.

По главной улице города среди магазинов передвигались ватаги курортников. В разгар сезона номеров в гостиницах не найти, и я вспомнил старушек Черкасовых.

Живы они? Или, может быть, в доме на Каштановой улице живут уже незнакомые люди?

Старушки оказались живы-здоровы. Не сразу, правда, они узнали меня. Долго вглядывались старческими, подслеповатыми глазками:

- Да это сын профессора Строганова! Боже мой, сколько лет, сколько зим!

Начались расспросы о матери, об умершем отце. Ну, конечно, хотя у них и живут сейчас дачники, для меня всегда найдется местечко... "Входите, входите, Юрочка".

У старушек все оставалось, как тогда, в моем детстве.

Только шиповник разросся в саду у террасы. Устроили меня на диване, где я спал мальчишкой. Теперь он мне был не по росту.

Старушки охали, ахали и наперебой угощали вареньем. Они словно законсервировались: ничуть не постарели с тех пор.

Я спросил, что они знают о Лэа.

- О-о, капитан Коорт очень болен. Он лежит уже много дней, и Лэа ухаживает за ним. Вы ведь знаете, что мама ее умерла?

- Я схожу к Лэа, повидаю ее.

- А вы, Юрочка, когда видели ее?

Я рассказал, что встречал ее в Таллине.

- Ах, бедный Андрее, такой милый мальчик, и кто мог подумать. Насмерть разбился на гонках! - вздыхали старушки. - Ужас! Ужас! А была такая влюбленная пара.

Вот уж этого им не следовало говорить. Я всегда тешил себя надеждой, что с Андресом Лэа не могла быть счастливой.

На улице, где когда-то отец совершал моцион, шумели разросшиеся каштаны. То тут, то там виднелись новые домики. Только старый парк был, казалось, все тот же. Я нашел белый домик с малиновой крышей. Прошел по хрустящей дорожке, увидел приоткрытую дверь, постучал. Мне никто не ответил. Я вошел. В комнате, которую я хорошо помнил, на кровати лежал капитан Коорт, совершенно седой, с заострившимся носом, с костлявыми коричневыми руками, сложенными на впалой груди.

Стоя на коленях, прильнув белокурой головой к капитану, застыла Лэа...

Она обернулась, глаза ее полны были слез. Она сказала, нисколько, казалось, не удивившись, что видит меня:

- Он даже не сказал мне "прощай"... Юри, Юри, как хорошо, что ты здесь...

Она вскочила и горько и судорожно зарыдала.

Капитан ушел в невозвратное плавание. Я стоял в карауле вместе с молодым рыбаком, белокурым эстонцем.

Морщинистые сверстники Коорта отнесли его на суровое кладбище, овеваемое морскими ветрами.

Первые дни Лэа почти не отвечала на вопросы. Старушки заботились о ней, как о родной. Ленинградцы, снимавшие на лето дом, оказались участливыми к чужому горю людьми. Потом Лэа пошла в свою поликлинику, и в голубых глазах ее появился интерес к жизни.

Она начала оживать, как оживает поврежденное деревцо.

Я узнал, как она ходила в Атлантику: страшный шторм захлестывал их маленькое суденышко. Вспоминая отца, отворачивалась и незаметно вытирала глаза. Я рискнул повести ее в ресторан. Думал, она отвлечется от своих горестных дум. Курортники шумно ели, горланили, стараясь перекричать оркестр, пытались танцевать твист. Мы ушли.

- Что ты теперь будешь делать? - спросил я Лэа, провожая ее домой.

- Как - что? Работать. А ты? Тебе скоро пора уезжать?

- Да. Отпуск кончается.

- И я опять долго тебя не увижу.

Она незаметно перешла снова на "ты".

- Ты, если хочешь, можешь меня видеть всегда, - сказал я.

- Ты останешься здесь? - обрадовалась она. - Разве это возможно?

- Ты наивная девочка, Лэа. Что я буду тут делать?

Ты поедешь со мной...

- Я? С тобой?

- Ну да, Лэа, милая, может быть, сейчас говорить об этом не время, но я скажу тебе всё: одна мечта была у меня все эти годы - ты. Молчи, молчи, Лэа, дай все скажу. Я встречал других девушек - и вспоминал о тебе. Я приходил к себе в комнату и всегда думал: как был бы я счастлив, если бы ты была в ней хозяйкой!

Впрочем, - признался я, - комнатка у меня в Севастополе плохонькая и тесная.

- Но я стара для тебя... - услышал я в темноте.

- Стара? Почему? Мы с тобой однолетки.

Но все же она прошептала:

- Я вдова. И Андрее...

- Клянусь, никогда не напомню о нем...

Я осмелел и обнял ее. Она не противилась.

И почувствовал несмелое прикосновение крепких, горячих губ.

Потом было несколько дней торопливых хлопот. Мы собирали вещи, Лэа сдавала дела в поликлинике, прощалась с друзьями. Я послал телеграмму комдиву - просил прислать жене литер. Получил его авиапочтой и в том же конверте нашел письмо от матросов: "Поздравляем с женитьбой, желаем большого счастья Вам и боевой Вашей подруге".

Перед отъездом я увидел небольшой обелиск в память "Смелого". Он был забыт и зарос травой. Если бы в парке сохранился сам "Смелый", было бы куда лучше.

В Таллине Лэа встретили как родную дочь. И дед, и бабка, и мама не знали, где ее усадить, какие ей сделать подарки.

Лэа с трудом выговаривала "Варсаноф-ий Михайлович", и он предложил: "Да зови ты меня просто дедом". Мама ее называла дочкой.

Мы жили в Таллине суматошно. Приходили гости - знакомые бабки и деда, желали нам счастья. А мы уже были так счастливы!

Настала пора расставаться с родными. Мы опаздывали, пришлось лететь самолетом. Когда самолет поднялся и мы увидели под собой остроконечные вышки и башни, я вспомнил, как ехал когда-то с ней в поезде...

Ее рука лежала на подлокотнике, и я тихонько, чтобы никто не заметил, погладил ее. Она ответила коротким пожатием.

В Москве мы едва успели перекусить в аэропорту. В Симферополе взяли на аэродроме такси.

Когда мы приехали в домик старушки Подтелковой, Лэа воскликнула: "Как мило!" А я-то боялся, что она придет в ужас. Старушка поздравила нас, расцеловала.

Не успели мы разложить вещи, как появился радиометрист Ивашкин. Он принес огромный букет и вручил его Лэа.

- Это мне? - удивилась она.

- Так точно, от команды супруге товарища старшего лейтенанта.

Вслед за ним ворвалась Веста, визжа и бушуя от счастья, облобызала меня, обнюхала Лэа и принялась ласкаться.

- Мы будем друзьями... - обрадовалась Лэа.

Неожиданно к нам пришел адмирал. Познакомился с

Лэа, посидел, поговорил.

Лэа удивилась его приходу, но я сказал, что удивился не меньше, когда в начале моей службы адмирал пришел на мой катер и поздравил меня с днем рождения при выстроенной команде. Я и сам-то об этом дне вспомнил, лишь получив телеграмму от мамы и деда.

- У нас это называют "законом морского товарищества", - сказал я ей с гордостью.

У моей жены оказалось множество совершенств: она сама себе шила платья, и они выглядели куда элегантнее, чем сшитые в ателье. Она вышивала, и ее вышивки получали премии на выставках рукоделия. Она рисовала, и на стене нашей комнатки рядом с засохшей веткой магнолии появились ее акварели. Она вкусно готовила - даже старушка Подтелкова могла кое-чему у нее поучиться.

Лэа была общительна. Она дружила и с девушками-бойцами, и с женщинами вдвое старше себя.

Но когда Лэа предложили участвовать в самодеятельном концерте, она наотрез отказалась: "Не пою, не танцую, не читаю стихов - нет таланта". Костюмы участникам, правда, она придумывала необыкновенные...

Как-то я заикнулся о том, что нам бы хорошо переехать. Лэа возразила:

- Что ты? Наша старушка ужасно расстроится.

А она у нас такая милая, славная. Не будем ее обижать...

И мы остались у старушки Подтелковой. Иногда в нашу комнатку набивалось столько народу, что приходилось настежь раскрывать окна, заставленные горшками с китайскими розами. Нам было хорошо, и ничего лучшего мы не желали.