Страница 23 из 34
При ней состояла долгие годы компаньонкою некая Аделаида Пэт, родом итальянка. Маленькая, горбатая, некрасивая, с двумя зубами, торчавшими наружу, но удивительно живая, остроумная, веселая. Человек с горячей искренней душой, она оставалась в памяти трех поколений семьи, как воплощение честности и преданности, а также, как редко красноречивый пример красоты духа, торжествующей над несовершенством материи. Я знал ее. Она дожила до глубокой старости. В 1881 году я навестил ее в Италии. В Тоскане, между Пизой и Ливурном, на горе, стоял ее домик. Два кипариса обрамляли нескончаемую сеть в голубую даль уходящих виноградников... Маленькое горбатое существо еще сгорбилось и стало еще меньше, но не потух горящий уголь черных глаз. И вечер был тих, и летали светляки, и вкусны были фиги и легкое тосканское вино... У нее оставалось несколько вещиц от Софьи Григорьевны; она их подарила моему отцу; между прочим - прелестную деревянную статуэтку Пушкина работы Теребенева ...
Таковы были эти две женщины, столь мало друг на друга похожие и столь тесно друг с другом сжившиеся, которые приехали в гости к нашим иркутским изгнанникам. Нечего говорить, сколько оживления и новизны он внесли не только в домашнюю, но и в городскую жизнь. Более того, - Софья Григорьевна не удовольствовалась Иркутском. "Милая, проворная, {119} летучая моя путешественница", как звал ее отец Григорий Семенович, ездила на Китайскую границу, в Кяхту; китайцы, засматриваясь на ее усы и бороду, огорчали ее знаками непочтительного веселья. Она посещала буддийские монастыри, задавшись целью во что бы то ни стало увидать великого ламу. Как раз в это время лама был болен, но Софья Григорьевна ни перед чем не останавливалась: "Живого или мертвого, а я его увижу". И действительно, увидала его и поднесла ему собственного изделия бисерный кошелек. Елена Сергеевна сопровождала тетку. В одном из буддийских монастырей их повели полюбоваться целебным источником; он вытекал из месива вязкой красной глины. Зачерпывая воду, Елена Сергеевна испачкала руку и, пока она стояла, в недоумении оглядываясь, обо что бы обтереть, красивый молодой жрец подскочил и, подобрав полу своего шелкового халата, вышитого золотыми драконами, голубою подкладкой обтер вязкую красную глину. Герцог Лестер, когда бросил в лужу свой плащ под ноги королеве Елизавете, чтобы, входя в карету, она не запачкала башмаков, выказал не более рыцарства; чем этот безвестный житель монгольской пустыни.
Путешествия Софьи Григорьевны в китайские пределы имели побуждением не одну любознательность; в ней действовало также намерение, весьма типично рисующее ее характер, - "провести" государя. Дело в том, что в течение долгого времени она не могла ездить заграницу. Николай I вообще относился к ней не очень благосклонно; ее письма пестрят сетованиями на того, кого она называет "le maitre" (хозяин). Не нравились ее эксцентричности, пренебрежение обычаями, частые отлучки заграницу. Но когда узнали, что по улицам Лондона она гуляла подруку с Герценом, {120} было дано распоряжение о невыдаче ей иностранного паспорта. Она объявила, что все-таки поедет заграницу и, как мы видели, действительно, побывала "за границей", - за китайской.
Приезды, вернее, наезды фельдмаршальши, светлейшей княгини Волконской не всегда бывали удобны для местных жителей. Она останавливалась, конечно, не в гостиницах, да таких там и не было, а у кого-нибудь из местных чиновников или у купцов. Чтобы принять такую гостью, закалывали лучшего тельца; не всякому это было по карману, в особенности, если гостья заживалась. Постоянные были пререкания с ямщиками из-за чаев и с содержателями станций из-за прогонов. В первый же день приезда ее Марья Николаевна из своей комнаты услышала в гостиной резкую перебранку; отворив дверь, она увидела, что ее золовка сводила счеты с содержателем иркутской станции Анкудиновым; на все его требования и доводы она отвечала все одно: "Нет, нет, я была с вами достаточно женерезна"! (от французского слова genereux - щедрый).
Отец мой, в то время как приехала Софья Григорьевна, не был в Иркутске; он возвращался домой с одной из своих экспедиций и вез с собой, конечно, много подарков, гостинцев с китайской границы. По дороге он услышал, что к ним приехала тетка. "Ну, думает, не много останется из привезенных вещей". Содержимое пятнадцати ящиков было установлено в одной комнате вдоль стен. В течение недели Софья Григорьевна каждый день обходила, выбирала, уносила: в конце недели столы опустели. Оставалась соболья шкурка, которую отец привез себе на шапку; но вдруг и она исчезла. Отец пошел искать ее и, войдя к тетке в комнату, глянул на кровать: из-под подушки торчала мордочка ...
{121} Несмотря на все ее странности, осложнявшие естественное течение жизни, ее любили за блеск ее разговора, за яркость эпитетов, неожиданность сравнений. Она была мастерица на прозвища; у меня был целый список их ...
Но с годами странности приняли такие размеры и такие формы, что понемногу все, даже Елена Сергеевна, были вынуждены разойтись с ней. (Еще случай, рисующий Софью Григорьевну. Где-то во время какого-то пикника очутились в затруднительном положении на берегу бурливого потока. Один из присутствующих поднял Софью Григорьевну и понес ее на руках. Положение было опасное; она с ужасом глядела на шумящую воду и повторяла: "Oh, sauvez-moi, sauvez-moi! Je vous ferai gentilhomme de la chambre!" (Спасите меня, спасите! Я вас сделаю камер-юнкером!).)
В это приблизительно время, немного позднее, обрушилось на Волконских большое горе. Муж Елены Сергеевны, Молчанов, стал подавать признаки страшной болезни, - разжижения спинного мозга. Елена Сергеевна собралась везти его в Москву, а убитой горем Марии Николаевне оставила в утешение своего маленького Сережу. Здесь случилось одно обстоятельство, усугубившее и страдания больного и тревогу окружавших. Все письма того времени на протяжении двух лет, а может быть и более, полны тем, что, стало известно под именем "дела Занадворова".
Богатый лесопромышленник и поставщик Занадворов однажды объявил, что Молчанов получил с него взятку. Вне себя Молчанов побежал к Муравьеву. Говорят, никогда не видали Муравьева в таком состоянии гнева. У меня была записка на четырех страницах без подписи, не знаю, кем составленная; в этой записке удивительно картинно описывался блистательный официальный прием в генерал-губернаторском доме, - весь чиновный люд, {122} военные власти, духовенство, купечество. В рядах последнего был и Занадворов. Отворилась дверь, и из нее не вышел, а вылетел Муравьев прямо на Занадворова. В присутствии всех он так отчитал его, что тот с опущенной головой должен был выйти, как избитая собака, а генерал-губернатор громким голосом, чтобы он слышал, приказал полицеймейстеру каждый вечер докладывать ему о поведении Занадворова и с кем он видается.
Не могу здесь в кратких словах и на память передать тот трепет, которым проникнут рассказ неизвестного свидетеля этой сцены, но чувствуется, что вся Восточная Сибирь была взволнована этим делом. Волнение перекинулось и в Западную Сибирь. Муравьев настоял на том, чтобы, для большего беспристрастия, дело разбиралось в одном из западно-сибирских судов. Однако, это не помогло: против силы золота не было средств предосторожности, - суд был подкуплен Занадворовым. Волнения пуще разгорались; больной в Москве терял последние проблески рассудка, домашние в Иркутске томились в ожидании второй инстанции. Занадворов поехал в Петербург и Москву хлопотать. Есть указазания в письмах, что им были сделаны попытки воздействовать на Сенат, но они разбились об этот оплот правосудия: Молчанов был оправдан. Какая судьба постигла Занадворова, не помню, но Молчанов своего оправдания уже не мог узнать, и он умер до окончания дела, да и рассудок его давно угас.
На похоронах Молчанова в ту минуту, когда выносили из дому гроб, подкатила коляска, в ней сидел Занадворов. Александр Николаевич Раевский кинулся к нему с угрозами и помешал ему выйти из коляски, - он уехал прежде, чем Елена Сергеевна его заметила.