О декабристах

Взято из: http://teleschool.demo.metric.ru/encyclopedia.asp?ob_no=10438

ldn-knigi)

В Петербурге молодую чету встретили с распростертыми объятиями:

{113}

Родне, прибывшей издалеча,

Повсюду радостная встреча,

И восклицанья, и хлеб-соль.

Елена Сергеевна была первая, приехавшая из Сибири, - она была тот голубь, который был выпущен из ковчега... Среди всех родственников она особенно сблизилась со своей теткой, сестрою ее отца, княгиней Софьей Григорьевной Волконской. Их сблизила общая пылкость воображения, известная восторженность и некоторое пренебрежение к внешним формам жизни, к светским обычаям. В Софье Григорьевне это пренебрежение требованиями светского общежития с годами достигло совсем невероятных проявлений в связи с возраставшей скупостью и развившейся к старости клептоманией. О ней поговорим ниже, а сейчас хочу рассказать два случая из петербургского пребывания Елены Сергеевны, рисующих отношение Николая I к декабристам.

Муж Софьи Григорьевны, князь Петр Михайлович Волконский, бывший при Александре I начальником штаба, с воцарением Николая I получил назначение на пост министра двора, на каковом оставался по день своей смерти в 1852 году. Он очень полюбил красивую и обворожительную племянницу своей жены, баловал ее и, между прочим, часто приглашал ее с собой в итальянскую оперу, в свою большую министерскую ложу напротив царской.

Однажды Николай I в антракте спросил Петра Михайловича:

- Кто это у тебя в ложе сидит, красавица?

- Это моя племянница.

- Какая племянница? У тебя нет племянницы.

- Волконская.

- Какая Волконская?

{114}

- Дочь Сергея.

- Ах, это того, который умер.

- Он, Ваше Величество, не умер ...

- Когда я говорю, что он умер, значить умер.

Впоследствии, когда Петр Михайлович лежал на смертном одре, Елена Сергеевна ходила за ним. Государь почти ежедневно навещал больного, и Елена Сергеевна, не желая попадаться на глаза, уходила в другую комнату, когда докладывали о его приходе; больной, по-видимому, не замечал этого. Но однажды она отмахивала мух, когда доложили о приходе Государя; она сложила опахало, собираясь уйти, - старик сказал ей: "Останьтесь". Государь просидел у постели больного двадцать минут, был к нему отменно ласков и внимателен, но ее как будто не заметил и не сказал ей ни слова. Она продолжала отмахивать мух...

Рассказы племянницы пробудили в сердце Софьи Григорьевны более двадцати лет дремавшие в нем родственные чувства к брату-изгнаннику. Она решила навестить его. Год целый собиралась она: то не могла выехать, то не знала, каким путем поедет. Есть письмо, в котором она объявляет, что поедет через Оренбург. "Подумайте, прибавляет она, какие для меня воспоминания!" Наконец, она собралась весною 1854 года и поехала обычным сибирским "трактом", - через Москву и Нижний. Для того, чтобы предпринять эту поездку ей, понятно, пришлось просить разрешения: и ее положение, и положение того, к кому она ехала, было слишком исключительно. Николаю I это, конечно, не нравилось, но он разрешил. От нее была отобрана подписка, что она не будет ни с кем входить в неподобающую переписку; при возвращении {115} не примет ни от кого писем, вообще будет вести себя с соответствующей осторожностью. Можно себе представить впечатление, какое произвело в Сибири это путешествие фельдмаршальши, вдовы министра двора едущей навестить ссыльного брата. Сергей Григорьевич выехал навстречу сестре, за семь верст от Иркутска в Инокенъевский монастырь. Был июнь месяц, не помню какое число, но любопытно, что было то самое число того же самого месяца, в какое они двадцать восемь лет тому назад расстались на станции под Петербургом, когда он по этапу уходил в Сибирь. Многое с тех пор переменилось, но больше всего переменилась сама Софья Григорьевна.

Был у моей тетки Елены Сергеевны портрет Софьи Григорьевны в юности, миниатюра работы знаменитого Изабэ. Этот портрет она даже завещала мне, но и он не дошел до меня, а если бы дошел, то вероятно бы и ушел от меня. Миниатюра эта писана в 1815 году в Вене, во время Венского конгресса. Красивая, энергичная голова, белое атласное высоко подпоясанное платье, черные жгучие глаза смотрят в бок, в черных волосах над правым виском пучок из маков и колосьев; и все это под облаком кисейного покрывала, вздутого ветром, который, откуда ни возьмись, всегда дует в портретах Изабэ. Она была похожа на своего отца; по крайней мере Григорий Семенович в одном письме писал ей: "Все сознают, что ваше прекрасное лицо подобно моему изношенному". Известен другой ее портрет в молодости, работы Боровиковского. В открытом белом платье она сидит и держит на коленях медальон с изображением своего деда Репина; прекрасно выписана оголенная рука. Рукой своей Софья Григорьевна любила хвалиться. В старости она говаривала: "Я никогда не {116} была особенно красива, но я недурно играла на арфе, рука от плеча до конца пальцев была у меня как точеная, а в глазах было то неуловимое, что нравится мужчинам". ("Je n'etais pas precisement jolie, mais je pincais fort joliment de la harpe, j'avais un bras moule au tour et dans les yeux ce je ne sais quoi qui plait aux hommes.")

От всего этого уже ничего не оставалось; может быть, арфа еще где-нибудь была, но история об этом умалчивает.

Софьи Григорьевне в это время было шестьдесят восемь лет. Она была высокая, крепкая старуха; она была, кроме того, страшная старуха. Я видел ее в Ясеневе, в Hotel du Rone, за год до ее смерти, в 1867 году, значит каких-нибудь тринадцать лет после сибирского ее путешествия, она была страшная, - с большими черными усами; когда она снимала чепец, обнажалась лысая голова, покрытая шишками.

Весь этот внешний облик поражал еще больше, когда начинали проявляться ее привычки и черты характера. Днем она ходила в длинных черных балахонах, очень широких, свободных, но спала в корсете; и для шнуровки этого корсета состоял при ней казак Дементий. Ходила она грузным шагом, и так как она всегда носила с собою мешок, в котором были какие-то ключи, какие-то инструменты, то ее приближение издали возвещалось металлическим лязгом. Скупость ее к концу жизни достигла чудовищных размеров и дошла до болезненных проявлений клептомании: куски сахару, спички, апельсины, карандаши поглощались ее мешком, когда она бывала гостях, с ловкостью, достойной фокусника.

Но странно при этом, что столь скупая в мелочах, она бывала способна на неожиданные щедроты: она бранила горничную за то, что та извела спичку, чтобы зажечь свечу, когда могла зажечь ее о другую свечу, {117} а вместе с тем, не задумываясь, делала бедной родственнице подарок в двадцать тысяч. Привычки ее с каждым годом "упрощались".

Страстная путешественница, она изъездила Европу на империале омнибуса. Однажды ее там на омнибусе арестовали, потому что заметили, что в чулках у нее просвечивали бриллианты; она подняла гвалт, грозилась, что будет писать папе римскому, королеве Нидерландской и еще не знаю кому, - ее отпустили. Она действительно состояла в переписке со всей коронованной и литературной Европой... Между прочим у нас был чайный сервиз, который ей подарил английский король Георг; указывая на этот сервиз, она всегда говорила: "И это не был подарок короля, это был подарок мужчины женщине ("Et ce n'etais pas un cadeau de roi, c'etait un cadeau d'homme a femme").

Впоследствии, когда появились железные дороги, она ездила в третьем классе и уверяла, что это "ради изучения нравов". Из гостиниц, в которых она останавливалась, она увозила огарки. Прелестный случай передавала мне внучка старшего брата Софьи Григорьевны, Ольга Павловна Орлова. Однажды, уезжая из Италии в Россию, Софья Григорьевна поручила своему брату Николаю сундук с некоторыми ее вещами, которые она с собою не брала и просила его сохранить до ее возвращения. Сундук этот, в течение многих месяцев переезжавший с места на место (тогда путешествовали на лошадях), пришел в такую ветхость, что, наконец, надо было его вскрыть: в нем оказались дрова. Ее практическая изворотливость не имела границ; в своем доме на Мойке она сдавала квартиру своему сыну; сын уехал в отлучку - она воспользовалась этим и сама вселилась в его комнаты. Таким образом, она ухитрилась в собственном доме {118} прожить целую зиму в квартире, за которую не только не платила, но за которую получала. Не меньшую изворотливость принимали проявления в области сердечных чувств. У нее был лакей Афанасий. Когда она приехала погостить в семье своего покойного старшего брата, она перекрестила его в Николая. Почему? "Потому, отвечала она, что это имя моего любимого брата".