Стукач

Он помолчал немного, а затем спросил:

- Серегу моего помнишь?

- Какого?

- Рыжего такого. У него на кепке две буквы эр были написаны: рыжий разведчик, значит.

- Эрэр? Конечно, знаю, товарищ капитан. Серега Кляйн. Немец из Алма-Аты.

- Нет теперь немца, - сказал капитан медленно и глубоко-глубоко затянулся, - Сегодня умер он. Поздно ногу в Кабуле отрезали. Еще один погиб!

В разговоре наступила пауза. Офицер сидел, опустив голову, и Веткину показалось, что плечи у него дрогнули. Солдат задрожал, а затем, чувствуя, что не скажи он сейчас всего Иволгину - действительно пропадет - тихо бесцветно прошептал.

- Вот и я хочу умереть...

Ротный покачал головой: "Баба, паскуда, бросила? Да и фиг с ней! На хрен она тебе нужна? Ты здесь, она там. Одни мысли дурацкие, а толку никакого".

- Нет у меня девушки, товарищ капитан, и не было никогда...

- А что же? - Иволгин взглянул на солдата.

- Чмонят меня. Свои же и чмонят. Все время. Ротному кто-то про чарс заложил. Он проверил и поймал кого надо. Теперь злой на всех. Гоняет целый день. Контролирует. А все думают, что я заложник, - торопливо говорил Веткин, и крупные как фасолины слезы внезапно покатились из его глаз, - а я никому не говорил. Честное слово, товарищ капитан. А они не верят - чмонят. В палатке уже спать не могу. Так я в камышах ночую или штабе, когда там друг дневалит. А за что они так? За что? Сегодня на обеде душара суп мой вылил, а все смеялись. Я знаю - его деды научили, мой призыв. Я ведь с ними как брат был. А теперь? А я духов бить не могу. Ведь их деды заставляют...

Иволгин заинтересованно смотрел на солдата и только повторял:

- Успокойся, боец. Слышишь, бача, спокойнее, по разделениям...

Но от этого внезапно человеческого обращения - у Веткина слезы прямо потоком и речь все быстрее. Солдат продолжал говорить, глотая соленую влагу.

- Что делать? Дедам в палатку гранату кинуть, как в первом батальоне? Так жалко мне их. А гранаты у меня есть... Или, как Ахмедов, к духам бежать? Да не бежал он, товарищ капитан. Мне пацан с его взвода рассказывал - он от дедов за бригадой прятался. Убежал после проверки, чтобы деды не побили. За минными полями хотел ночь отсидеться. И уснул. А его духи, их разведчики, которые по ночам к бригаде подкрадываются, нашли. Комбриг потом говорил, что он предатель. А он не предатель. Бежать хотел Ахмедов, так его духи поймали, побили и в горы увезли. А все - предатель, предатель...

- Дела! - заметно протрезвел Иволгин.

- Видите и Вы не знали. А я не хочу быть предателем. Хотя, если разобраться, то наши хуже духов, потому что своих мучают страшнее фашистов. Что мне делать? Застрелиться? Гранатой подорваться? Так не виноват я ни в чем. Из роты я уходить тоже не хочу. Это же моя рота! Сколько раз я хотел подорваться! Да маму жалко. Ведь наша семья - она и я. А мама болеет, инвалид она. Инвалид второй группы. Как представлю, что увидит мой гроб, так страшно становится. Умрет - не выдержит. Только поэтому и держусь...

- Как ты сюда попал, если один у матери? - засомневался в солдате Иволгин. - Таких сюда не присылают.

- Сначала учебка, а потом, перед отправкой, когда все выяснилось, я комбату сказал, что не останусь в Союзе - все-равно на фронт убегу. Как так? Ребята в Афган, а я в тылу? Кто я после этого? Предатель.

- А мать?

- Так не знает она ничего, товарищ капитан. Я же пишу, что в Монголии. Друг мой там служит. Так раньше, что он мне про Монголию писал, я все маме переписывал. А потом книжку про Монголию нашел. Теперь оттуда целыми страницами списываю.

- Писатель, - засмеялся Иволгин и уже серьезно предложил. - А почему тебе ротному не рассказать? Он бы во всем разобрался.

- Да знаю, товарищ капитан. Знаю! Но если они за меня заступаться начнут, тогда все точно подумают, что я - заложник.

Иволгин помолчал немного, подумал, а затем уверенно сказал:

- Все будет нормально, боец. Я с этим разберусь. Ты уж продержись пару дней. Лады!

Иволгин хлопнул Веткина по плечу и пошел в модуль. А возле лавки стоял Веткин и дрожащими пальцами держал давно потухшую сигарету.

На следующий вечер после обычной поверки в своей роте Иволгин отправился к связистам. Недалеко от грибка с повязкой дежурного по роте томился Рушманис - высокий крепкий прибалт.

Иволгин подходил к палаткам. Услышав шаги, Рушманис завертел головой, а, увидев ротного, улыбнулся и подчеркнуто торжественно приложил ладонь к правому краю панамы.

- Здравия желаю, товарищ капитан!

- Здорово, Гитас! - улыбнулся в ответ Иволгин, протягивая для рукопожатия ладонь. - Как дела дома?

Офицеру нравился этот немногословный жилистый сержант, который несколько раз ходил с его подразделением в засады. Иволгин знал, что Гитас женат и в далекой Прибалтике у него растет дочка, которую Рушманис пока не видел. В горах все узнаешь. Вечерами, на привалах, почти всегда разговоры сводятся к дому. И даже замкнутый сержант-связист не чурался подобной темы.

- Хорошо, товарищ капитан. Дочь ходить начала. А на мою фотографию показывает и "папа" говорит.

- Счастливый, - порадовался за солдата офицер и тут же перешел к делу. - За что Веткина чмоните, Гитас?

Сержант насторожился и опустил глаза.

- Так за что? - не отступал Иволгин.

- За дело, - сдался, наконец, Рушманис.

- А если именно я тебе скажу, что не Веткин стукач, поверишь? Мне поверишь?

Рушманис на мгновение задумался:

- Я-то поверю. А ребята мне - нет.

- Поверят, Гитас, поверят, - жестко сказал Иволгин, втаптывая сигарету в песок. - Ты самый авторитетный в роте. Ты, да Валерка Пак. Вас особо пацаны уважают. Правильные вы с корейцем ребята, не сволочные. Просто именно ты не веришь мне. Так и скажи!

Рушманис молчал и капитан, поняв, что пауза может затянуться надолго, резко подвел черту:

- Не поверишь - парня убьете. Кровь его - на вас будет. И на тебе, сержант, в первую очередь. Как жить после этого станешь? Не он это. Слово даю!

Рушманис, который сам долго носил на лице отметины командирской "проверки вещей", исподлобья посмотрел на Иволгина.

- Кто?

- Между нами?

- Чтобы домой не вернуться! - чиркнул Рушманис большим пальцем по горлу.

- Привоз, - сказал Иволгин, понимая, что нарушает негласный офицерский кодекс - стукачей, пусть даже последних подонков, бойцам никогда не сдавать.