Страница 59 из 93
О том, чем все это было вызвано, я узнал из первых, так сказать, уст годы спустя.
В Военной академии имени М. В. Фрунзе, слушателем которой я был с 1924 по 1928 год, тактику читал нам - и превосходно читал - преподаватель Чернавин. Фамилия мне показалась знакомой. После лекции я подошел, представился.
- Фамилия, говорите, знакомая? Постойте, постойте! Не вы ли, голубчик, приезжали агитатором в августе семнадцатого в мою бригаду?
Тут вспомнил и я: генерал Чернавин. Нас с Корчагиным представили ему как депутатов Петроградского Совета. Он принимал нас с леденящей вежливостью человека, не умеющего и не желающего скрывать свое презрение к "черни".
Как выяснилось в разговоре, наш приезд пусть не прямо, не сразу, но весьма заметно сказался и на судьбе бывшего воспитанника Императорской академии Генштаба гвардии генерала Чернавина.
О нашем появлении он сразу же сообщил по телефону комиссару Временного правительства Западного фронта Кириенко. Немедленно последовало распоряжение: большевистских агитаторов арестовать как агентов государственного преступника, кайзеровского шпиона Ульянова-Ленина и - с учетом настроения солдат - расстрелять, чтобы другим не повадно было. Чернавин, понятие, приказ принял как должное. Передал соответствующее распоряжение в штаб полка. Тут-то и вышла осечка: солдаты караульную команду к нам не допустили, а пулеметчики по приказу полкового комитета выставили вокруг нас веером все свои 24 "максима".
- Случай этот, - рассказывал Чернавин, - заставил меня крепко задуматься. Кадровый офицер, я всегда старался быть справедливым к солдатам, отцом-командиром в лучших суворовских традициях. Всю войну провел на фронте. Старался, насколько это было в моих силах, воевать грамотно, "малой кровью", и, могу вас заверить, никто не мог упрекнуть меня в трусости. Солдаты, я хорошо знаю, если не любили меня, то уж наверняка уважали. И тут приезжает какой-то ефрейтор-большевик. Приезжает не в свою часть - в чужой полк. И полк, не задумываясь, берет чужака под свою защиту. А приказ уважаемого отца-командира повисает в воздухе.
Почему так произошло?
Кто теперь - реальная власть, реальная сила?
На чьей стороне Россия, не та, вчерашняя, романовская, сгнившая на корню, а настоящая - с необозримыми волями, безбрежным колыханием лесов Родина, за которую, ты, генерал Чернавин, готов отдать свою жизнь? Если ты действительно любишь ее - Родину, свою страну, свой народ, - то должен принадлежать им всеми помыслами, всеми шрамами, всеми болями и радостями. Если солдаты и Россия - это одно, то и ты должен быть с ними заодно.
К такому выводу я пришел не сразу, после мучительных раздумий, но, решив, сделал свой выбор.
Революция - великий, удивительный учитель. С февраля восемнадцатого года верой и правдой служу своему народу и, поверьте мне, ни разу не пожалел об этом.
Таким необычным эхом отозвалась для меня семь лет спустя августовская поездка на фронт. Разговор этот состоялся в присутствии всей нашей учебной группы, ряда преподавателей, комиссара академии Русанова. И надолго запомнился не только мне.
В 1958 году мы встретились с заместителем министра обороны Народной Республики Болгарии генерал-полковником Киновым, генералом армии М. В. Захаровым, генерал-полковником В. Я. Колпакчи. Впервые после окончания академии мы, бывшие ее слушатели из 5-й учебной группы, оказались вместе. Расцеловались. Генерал Захаров, улыбаясь, сказал:
- Ну, что ж, Василий Ефимович, открывай заседание Центрального партийного бюро академии{111}. Четыре члена бюро - налицо. А помнишь Чернавина? Его рассказ в группе о твоей поездке на фронт в августе семнадцатого? Я часто встречал его в Москве, слушал его лекции. Анализируя состояние и дух армии на фронте в канун Октября, он почти всегда приводил слушателям "твой" случай.
...Впрочем, у нашей поездки был и свой финал. После митинга стихийно начался сбор Георгиевских крестов и медалей в пользу большевистской печати. Собрали с треть мешка.
Тут незаметно подкралась темнота. Товарищи из полкового комитета предложили ("возможны провокации; к чему дразнить гусей") выехать на станцию поближе к рассвету.
Мы забрались в лесок: подальше от греха, от немецких "цеппелинов". Кто-то принес хворост. Разожгли маскировочный костерчик.
Ночь выдалась темная. В неярких вспышках костра ненадолго появлялись, чтобы тут же раствориться, лица солдат. Я порядком устал: не спал вторые сутки. И, согретый теплом, не по-петроградски сытным ужином, незаметно задремал. Не знаю, долго ли спал - час, два? Проснулся от сухого потрескивания, вроде пулеметной очереди, негромких голосов. Лежа с закрытыми глазами, стал прислушиваться. Говорили о Ленине:
- Я его вот как тебя, парень, видел. Было дело. Послали меня с командой в Питер - попал на митинг. Росточку он, Ильич, небольшого, лысоватый, нос в самый раз. Ты его хучь в мужика, хучь в рабочего одень - похож, как брат, как отец - похож. Только глаза у него - огонь и все видят. Кто есть друг, а кто есть враг. Язык что бритва. Все насмешничает над врагами да насмешничает. А народу правду говорит. И что ни слово, то как бы сам ты это подумал или сказал, только поумней твоего. Лишнее не скажет - все про самое нужное.
- За народ горой стоит, - подключился к разговору простуженный басок. За это буржуи, помещики ненавидят его лютой ненавистью. В Питере, слыхал я, ему жилье и пищу запретили давать. Надумали его судить, а он созвал своих близких товарищей, бумагу казенную показывает и такие слова говорит: "На суд меня вызывают. Решайте, товарищи дорогие, являться на тот суд буржуйский или нет. Как решите - тому и быть".
А товарищи - тоже не дураки - в ответ ему: "Соловью не годится у кота судиться". И спрятали его. А придет время - объявится.
- Да, товарищи у него, видать, хорошие. Он - голова, а они, братцы, тоже не лыком шитые: на мякине не проведешь.
Рассказ потек ладно, складно. Я открыл глаза: молодой безусый солдатик, разинув рот, ловил каждое слово рассказчика - худого, морщинистого ефрейтора с руками много поработавшего человека.
- Скажу я вам, ребята, - говорил ефрейтор, заметно окая: красна река берегами, а сходка головами. Конь при горе, а друг при беде узнается. Слыхал я от стариков солдатских, как зачали юнкера да сыщики всюду рыскать, Ленина искать, дружки верные ему шапку-невидимку соорудили. Попробуй - найди, - он отодвинулся от огня и исчез в густой, вязкой темени. - Вот так и он, Ильич. Всюду в своей шапке-невидимке ходит. По всей России: и в хату бедняцкую заглянет, и к мастеровому человеку, и на солдатский огонек. Ходит, слушает, что народ думает, говорит. На ус мотает. Может быть, он и в сей момент где-то рядом.
Я закашлял, ефрейтор придвинулся ближе:
- Умаялся? Ну, как оно спалось после солдатской каши? Ты, сказывали, питерский? Ленина, случаем, не довелось повидать? Не раз, говоришь? Тут промеж нас спор вышел. Одни говорят: росту Ленин - агромадного, а Иван вот доказывает: небольшого росточку. А как оно на самом деле? Расскажи нам толком, какой он есть, какого роду-племени, что так крепко за народ стоит.
Мы просидели у костра до рассвета. Я как мог, своими словами пересказал статью Надежды Константиновны Крупской. Ефрейтор похвалил:
- Умница. Хорошо о муже своем рассказала. Недаром говорят: добрую жену взять - горя не знать.
Передал я и тот, теперь казалось, такой давний разговор (рассказ Ленина о своей жизни) в каменной беседке во внутреннем дворике особняка Кшесинской. Тут подъехала полковая бричка. В провожатые вызвался ефрейтор. Мы успели к отходу поезда. До самого Питера он не выпускал из рук мешок и самолично передал товарищу Подвойскому щедрый дар полка.
Корниловщина
Ставка на сильную личность. Заговор. Голос путиловцев. Планы мятежников. В одной упряжке. Расчеты и просчеты контрреволюции. Двум медведям в одной берлоге не ужиться... Единственная реальная сила. "Не правительство - компот". Молодежь идет в бой. И пушечная заработала. Не прошли. "То корнилится, то мне керится..." Отставка соглашателей. Как погиб Митя.