Страница 35 из 43
— Конечно, можно, товарищ старший лейтенант. Постараюсь! — ответил Ермолин с легкой душой.
— Вот это по-комсомольски, по-флотски! — подбодрил офицер. — А если трудно будет, снова спор с самим собой затеете — прошу ко мне. Помогу. Всегда помогу!
Сорокин не мог не заметить, как повеселели у матроса глаза…
Но недолго держалось у Ермолина это хорошее настроение. Стоило ему расстаться со старшим лейтенантом, усесться одному на скамейку под кленами во дворе казармы, как неясная тоска начала посасывать сердце, Он смотрел немигающими глазами на носки ботинок, не замечая шалостей ветра, гонявшего по утоптанной земле сухой, рано опавший кленовый оранжевый лист, и думал о матери. Он представил ее в вагоне, задумчивую, притихшую, без радости на лице. Ему захотелось побыть с нею, сесть рядом, утешить ее. Он сказал бы сейчас матери, что не навсегда же они расстались. Вот выправится служба — получит отпуск, приедет в Сосновку… Но тотчас же остановил себя: «А когда это будет? На ту осень, лет через восемь?.. Не то, все не то!»
Еще совсем недавно Ермолин считал правильным, что не проболтался матери о своих неудачах, не расстроил ее, а вот теперь, когда уже не было возможности объяснить ей все, он понял, что поступил глупо, нечестно. Зачем он утаил правду от нее? Разве она не поняла бы, не простила? Боялся огорчить… Нет, это не причина. Малодушие — вот что помешало быть откровенным. Она-то: «Саня, Сано, Санушко…» Разве утерпел бы другой на его месте, не покаялся чистосердечно в грехах родной матери, такой ласковой, доброй? Да ведь и Тася поняла бы, не разлюбила…
Он вспомнил слова командира лодки, сказанные ему в день приезда матери. Тогда, отпуская в увольнение, капитан-лейтенант укорял его: «Герой… Стыдитесь матери на глаза показаться?» Намекал, чтобы сам покаялся ей. А что, если командир спросит: «Товарищ Ермолин, вы, конечно, рассказали матери всю правду о себе без утайки?» Как ответить ему? Соврать?..
Он чувствовал, что надо что-то делать, иначе не знать ему покоя. Может, пойти к замполиту, попросить у него совета? Старший лейтенант чуткий, он подскажет.
Ермолин устало поднялся со скамейки. Ветер все еще гонял по двору палый лист клена. Вот закрутил его к обрезу, чуть не сбросил в окурки, потом подхватил и помчал в дальний угол, к забору. Так же, как ветер этот лист, донимали Ермолина думы.
В дверях он столкнулся с матросом Огурцовым.
— Ведь мать приезжала? Что ж ты спасибо не скажешь, Фома неверующий? — весело кинул он Ермолину на ходу.
Тот не нашелся, что ответить, только подумал: «Зря я тогда набросился на него». И снова представил мать, но уже не в вагоне, а при встрече. Заплакала… Ничего не знала… Теперь обещал засыпать письмами. Какое там!.. Хоть бы изредка давать знать, что жив-здоров. О чем писать-то? Об этих своих… Постой! А если… Да, он знает, что ему надо сделать! Сам знает!..
Спустя несколько минут Ермолин удобно устроился у окна за столиком в ленинской комнате и писал страницу за страницей. Это было письмо матери, самое длинное и самое искреннее в его жизни. Нет нужды рассказывать о нем. Наталья Никитична узнала из письма обо всем, что наболело на душе у ее Сани, и еще дороже стал он для матери…
Подводная лодка после того не раз бывала в дальних и ближних походах. В службе ее трюмного машиниста Александра Ермолина были удачи и огорчения. Но никогда он не раскаивался в том, что написал тогда искреннее, настоящее сыновнее письмо матери. А службу его уже не сравнишь с прежней, да и сам он далеко не тот, если зовется старшим матросом, отличником.
Настанет и такой день, когда Саня Ермолин получит свой первый отпуск и поедет в родную Сосновку. Теплым ли летом это будет, зимой ли вьюжной — не все ли равно ему, если люб родимый край и если на душе солнечно!
1958
Новый друг
1
Федор Векшин не думал, что так трудно будет писать автобиографию. Заявление — то сразу далось. Мечта связать свою судьбу с партией давно выношена в сердце. А тут запнулся. Переворошил все, что было в жизни, а на чистый лист, кроме заголовка, не легло ни единого слова. Ему уже казалось, что и писать-то нечего. Родился в тысяча девятьсот тридцать восьмом, в селе таком-то, Нюксенского района, Вологодской области. Ну а дальше? Ходил в среднюю школу, потом работал в колхозной кузнице у Лукьяныча. И все?
Презабавный был этот старик Лукьяныч. Любил свое дело крепко. Не раз говаривал: «Учись, Федька, пока я жив. Кузнецы людям завсегда будут нужны. Вот что они могут, гляди-ко!» Вынимал из горна иссиня-белую болванку и, ворочая ее щипцами на наковальне, молотком указывал, куда должны ложиться Федькины удары. Приговаривал: «Т-так ее!.. Т-так!» Снопы искр сыпались по сторонам, и в сумрачной кузнице от этих искр, от гула молота становилось светло и весело.
Потом Лукьяныч кидал потемневшую болванку на горячие угли. Федька приводил в действие мехи — раздувал сизоватый огонек в горне. И когда металл снова доходил до белого каления, ковка продолжалась.
Отдыхали на скамейке под осокорем. Старый кузнец разглаживал позеленевшую от времени бороду, щурился на солнышко, набивал махоркой свою древнюю трубку с кривым коротким чубуком и, попыхивая дымком, заводил житейский разговор:
— Вот и нашего брата, людей, жизнь так же уминает, как мы железяку. И с этого боку влепит, и с другого шибанет, и обожжет, и ошпарит… Глядишь, человек-то и зреет умом, начинает понимать, почем фунт лиха. Да иначе и нельзя. Без закалки, сам знашь, нет стали… Вот на Северном фронте у нас в гражданскую, бывало…
Федька уже знал, что бывало с Лукьянычем и его товарищами в гражданскую войну, но рассказы об этом слушал всегда внимательно. И понимал — не дрожали наши люди за собственную жизнь, смело шли на смертный бой с буржуями и интервентами за родную землю, за свободу рабочих и крестьян, за правду народную.
В другой раз Лукьяныч поучал Федьку, какие люди бывают:
— Много, Федор, кругом нас людей, и все разные. Один с огоньком, с задором, не признает жизни без дела, без своей полезности для всех, и всегда он на быстрине. Другой — и шумный, с видимостью, а пустой, болтунок. Третий — как ледышка, не дымит, не греет и для чего живет — не знает. А то есть еще любители на чужой хребтине в гору взбираться, паразиты, одним словом. Ясно, настоящие-то люди те, которые украшают землю своим делом, люди радостные, светлые умом и сердцем, люди трудовые, от них и след в жизни остается памятный, красивый…
Да, как ни приятно вспоминать беседы Лукьяныча, а автобиографию за тебя никто не напишет. Лист все еще чистехонький лежит. Отцу — тому проще было. В партию, вступал на фронте, в боях под Великими Луками, в сорок втором году. Уже медаль «За отвагу» на груди была. Лет и дел за плечами у рядового пехотинца Ивана Егоровича Векшина значилось побольше, чем теперь у сына-моряка, — с должности председателя колхоза на фронт-то ушел.
Вот бы посоветоваться сейчас с отцом. Он подбодрил бы небось: «Смелей, Федюха! Давай без оглядки!» Чем-то занят он со своей полеводческой бригадой? К севу готовятся, наверно. На веретьях, поди-ка, уже прогалинки чернеют, ручейки лопочут по оврагам. На Сухоне скоро лед тронется, над полями журавли потянутся на север… Там ждут моряка на побывку не только отец с матерью и братишка с сестрой. Ждет еще Леля. Ольга Павловна. Она уже учительница…
Нет, лучше не давать воли думам — совсем размякнешь.
Ну а у других, у сверстников, важнее, что ли, биография? Вряд ли. Он ведь еще и трактористом был — это перед самым призывом, и секретарем комсомольской организации в колхозе. Он и на подводной лодке член бюро. Чем это не биография?
Встряхнул авторучку, прочертил на кромке газеты витиеватую линию и совсем уж собрался писать, но вспомнил комсомольское собрание, на котором утверждали рекомендацию ему. Усмехнулся. Речи-то какие! Векшин и честный, Векшин и дисциплинированный, он и товарищ душевный, и моторист толковый, он и хороший, он и пригожий… Сиди, красней от хвалы, как невеста на смотринах.